Евангелие огня

По знаку, поданному так Иудой, воины выступили вперед. Только тогда я понял, что я, а вернее тело мое, оказалось между римской стражей и последователями Иисуса. Я попытался уверить себя, что никакая опасность мне не грозит, ибо воины знают меня как слугу Каиафы, но тут один из последователей Иисусовых сказал: Господин, позволь мне прикончить этих шакалов. Я упал на колени, думая, что этот могучий муж опустил кулак на мое плечо с силой, от которой у меня подкосились ноги. На деле же, как мне потом сказали, он ударил меня мечом и почти отсек правое ухо от головы моей, так что оно заболталось над плечом, точно женское украшение.

Тогда Иисус шагнул к слуге своему и велел ничего более не совершать, и больше того, Иисус сказал: Я главенствую над воинством, которое много сильнее этого.

Думаете, не могу я призвать армию ангелов, чтобы она сразилась за меня? Но время еще не пришло.

У меня же, истекавшего кровью, кругом пошла голова, и я пал ниц, и лицо мое уткнулось в пах Иисуса, и он мягкими руками сжал мою голову и…

– Виноват, – сказал режиссер. – Тут у нас проблема. Пах. В особенности: пах Иисуса. «Шоу Барбары Кун» идет по главным каналам. И со всякими геевскими выкрутасами нам приходится быть поосторожнее. Джонни Мэтис – это еще куда ни шло. СПИД тоже, в разумных пределах. Армани, Ив Сен-Лоран… сколько влезет. А вот однополый секс с Иисусом…

– Я совершенно уверен, что никакого секса здесь нет и в помине, – сказал, мигая под прожекторами, Тео. – Пах это просто… э-э… часть тела, в которой торс соединяется с ногами. Я мог бы перевести это слово, как «чресла», однако счел их ненужно архаичными. Видите ли, переводя свитки, я старался добиться равновесия между откровенной прямотой исходного арамейского текста и причудливым елизаветинско-еврейским гибридом, к которому мы привыкаем, читая Библию короля Якова…

– И потом, это слишком длинно, – сказал режиссер. – Слишком. У чтения текста по телевизору есть одна особенность: оно воздействует на зрителя только в исполнении актера. Я имею в виду: ак-тееера.

И режиссер произвел экстравагантный жест, поразивший Тео его – ну, если прямо сказать, – геевской природой.

Барбара Кун, профессионалка до мозга костей, почувствовала, что динамика происходящего в студии дает сбои, и снова взяла управление разговором с Тео в свои руки.

– Давайте поговорим о вас, – промурлыкала она. – Что вы ощутили, когда впервые увидели свитки?

– Страх, – ответил Тео, нервно утирая напудренный лоб. – Страх, что еще одна бомба взорвется и похоронит меня под руинами туалетов Мосулского музея.

– Где никто вас в следующие две тысячи лет не найдет, – подсказала ему непроницаемая мисс Кун.

Он кивнул, идиотически улыбнувшись, почувствовав облегчение от того, что она переводит стычку с режиссером в русло задушевного разговора. И в то же самое время, Тео посетило подозрение, что она презирает его – по какой-то причине, уразуметь которую он сможет, лишь прожив с ней полдесятка лет.

– Сколько времени отнял у вас перевод свитков?

– Несколько дней. Может быть, неделю.

– Всего лишь?

По ее тону Тео понял, что допустил промах. И если он укажет сейчас на то, что переведенный им текст отнюдь не велик, то лишь увязнет еще пуще, поскольку даст понять: книжка-то тощенькая.

– Я работаю быстро, – сказал он. – Мой арамейский так же хорош, как, скажем, французский большинства людей.

– Это придется вырезать, – сказал режиссер. – Ваша фраза имеет смысл только в Канаде.

– Извините, – сказал Тео.

– А мы с вами не в Канаде, – не без некоторого озлобления добавил режиссер.

– Я понимаю.

– А что вы почувствовали, Тео, – продолжала гнуть свое мисс Кун, – когда закончили перевод свитков?

– Э-э… облегчение. Оттого, что сделал хорошее дело.

– А какой-либо душевный подъем, нет? Прилив взволнованных чувств? – Она явно пыталась помочь ему слиться со стереотипом, который кажется привлекательным большинству зрителей.

– Скорее, довольство, – это походило на последнее предложение, какое вносится при заключении сделки одной из двух несговорчивых сторона.