Евангелие от Агасфера

Девчонки тоже не брезговали ввести тезку великого писателя в краску, благо нрав у тезки был кротким как у младшего из братьев Карамазовых. На переменке, подбоченившись и изображая из себя эдакую Грушеньку, какая-нибудь бойкая стрекоза из параллельного класса окликала его, скажем так: «Алёшенька, сядь ко мне на коленки, я тебя целовать буду!», – подруги хохочут, а юный Федор готов провалиться от стыда не только что этажом ниже, но в самый подвал, к слову тёмный и вонючий.

На выпускном же вечере добила его Наташка, в которую он тайно был влюблён еще с шестого класса. Понаблюдав часик, как пацаны вовсю лапают бывших одноклассниц в темных уголках актового зала, и накатив для храбрости грамм сто пятьдесят, пригласил Федя ее на танец. Прикосновение к упругой груди усугубило градус опьянения, и вот он уже с колотящимся в самой макушке сердцем, тянется губами к румяной щечке… Ан, не тут-то было! Девушка увернулась, довершив позор презрительной ноткой: «Ты-то куда лезешь, Село Степанчиково!?»

По иронии судьбы Наташка через пять лет стала его женой. Федор Михалыч являл собою образец идеального кандидата в надежные и послушные мужья, ибо тот, кто вял и мягкотел, лучшая находка не только для шпиона, но и для всякого, кто желает ваять из него все, что удобно и угодно. Кстати, запомним аллюзию с «находкой для шпиона», она нам еще не раз пригодится, применительно к дальнейшей судьбе нашего героя. Впрочем, ежели придираться к словам, никаким героем Федор и близко не был, – в литературе двадцатого века за такими фигурантами закрепился термин антигерой. Но не будет же автор на голубом глазу величать его «наш антигерой» – тяжеловесно и, хотя оригинально, но, право же, будет смотреться бельмом в гладком (гладком ли? – вот уж не зарекаться бы!) стиле повествования. Так что – пусть будет герой, хотя и штаны у него с дырой – пока что не буквально, а аллегорически.

Сделавши несколько зарисовок из времен невротической юности Федора Михалыча, автор тщит себя надеждой, что читатель к сему моменту составил уже достаточно ясное представление о том, что за фрукт шествует по вечернему Вильнюсу октябрьским вечером две тысячи девятнадцатого года от Рождества Христова. Тем временем наш Дядя Фёдор продвинулся уже к повороту на улицу Гялю в надежде развеять тугие думы бутылочкой Chianti в одном из ресторанчиков на упомянутом выше многолюдном бульваре Старого Города.

Погоды для середины октября в Вильнюсе стояли достаточно прохладные, да еще и мелкий дождик моросил. Наталье приспичило посмотреть Ригу. Пришлось безропотно тащиться на Автовокзал и брать билеты на завтра. Сам Фёдор Михалыч в Ригу ехать положительно не хотел, благо бывал там по два-три раза в год по командировочным делам, и тамошними красотами налюбовался досыта. Он и в Вильнюс-то не рвался, но, опять же – жена затащила к теще на день рождения.

Наташка была особой во всех отношениях инициативной. В свои сорок восемь она вошла в самый охочий к жизни возраст, хотя и до этого аскетизмом не страдала. Будучи женщиной весьма аппетитных форм, она частенько, как подмечал Фёдор, притягивала мужские взгляды. Да, пожалуй, и не только взгляды. Начавшиеся еще в первые годы после свадьбы ее вечерние визиты к «подруге» (подруга-то как раз и спалила ее, невзначай, позвонив пару раз во время этих самых визитов), продолжались периодически и по сей день. После них Наташка обыкновенно являлась не только слегка навеселе, но и с характерным счастливым блеском в глазах.

Немудрено было догадаться, что любовников за двадцать пять лет семейной жизни она сменила, примерно, как муж пар носков. Однако и к нему жена была весьма в этом плане требовательна. Но вялость характера и тела никак не способствуют увеличению тестостерона. Примерно раз в две-три недели Наташка таки добивалась от мужа выполнения супружеского долга, но не более. Как там у Пушкина: «Унылый муж своею старой лейкой в час утренний не орошал её». О ее же шалостях Фёдор Михалыч предпочитал не думать – так было спокойней. Как писал один замечательный знакомый ему поэт:

«Прожив с женой бок о бок лет двенадцать,

с женою редко, собственно, живешь…»