Евангелие от Джексона

— Да нет, пока не собирался. — Верховцев даже обрадовался звонку. Этот человек был своего рода отдушиной для него. Ему можно было поплакаться в жилетку, не опасаясь огласки, поделиться самым сокровенным. Джексон всегда все знал и при необходимости мог дать дельный совет, а если не мог, то просто молчал, и на том спасибо.

Верховцев тяжело вздохнул:

— Рад бы тебе помочь, но не смогу.

— Понял, поищем в другом месте. Кстати, чего у тебя такой кислый голос? — поинтересовался Джексон.

— Да вот, отозвали из отпуска и всучили тухлое дело.

— Сочувствую, но кого ж в этом винить?

— Ну, я не могу тебе сказать однозначно, причин множество, но на мой взгляд, одна из самых существенных — это несовершенство законов. А Верховный Совет занят черт знает чем.

— Знаешь, в чем беда таких, как ты? — остановил его Джексон. — Вы все ждете каких-то правильных законов, способных изменить статус-кво. Во-первых, наш Верховный Совет не примет ни одного нормального закона, они потонут в словоблудии. Да к тому же все хорошие законы написаны уже несколько тысяч лет назад, и к чему это все привело?

— Я что-то не пойму, о каких законах ты говоришь, — сказал Верховцев.

— Ну, мой мальчик, ты даешь…

Слово «мальчик» Джексон частенько употреблял применительно к Верховцеву. Это повелось еще с детства, когда маленький чистенький Олежек был не в ладу с расхристанной чумазой уличной вольницей, где в почете было грубое слово и крепкий кулак, и где один из атаманов этой вольницы Джексон, которого уже тогда называли только так, а не Евгений, как звала его только мать, непонятно почему взял Верховцева под свою защиту. Одна его фраза: «Эй, мальчик, ползи сюда, садись рядом» — подняла благообразного пацаненка на один уровень с теми, кто еще вчера задевал его по причине малолетства. С тех пор их связывала искренняя дружба. Верховцев благоговел перед Джексоном за его великодушную поддержку, не требующую взамен своего «я», за то, что Джексон, сам будучи личностью, ценил личность в других. Джексона же, вероятно, подкупала искренность привязанности Верховцева.

— Видишь ли, уважаемый, — голос Джексона вновь загремел в трубке. — Чтобы меня понять, нужно набраться немножко терпения, так что устройся поудобней. Я, например, лежу ноги кверху, осуществляю отток крови с конечностей, чего и тебе желаю. Так вот, тысячи лет назад миру были уже даны десять заповедей, при соблюдении которых уже должно было бы воцариться общество справедливости. Могу напомнить: не убий, не укради, чти отца своего, не пожелай жены ближнего, ну, и прочее… Ну и что — убивать стали меньше? Не-ет. То-то. А почему?

— А в самом деле, почему? — переспросил Олег.

— А потому, что прежде чем это было произнесено и написано, кто-то уже успел прошептать: убий, укради, пожелай жену ближнего… И этот шепот-шепоток оказался сильнее гласа праведного. И вообще, чтобы понять, что такое хорошо, сначала нужно определить, что такое плохо, а это можно только понять на своей шкуре. Все эти заповеди, я полагаю, мог написать человек, которому дали по башке, потом выпили его винцо, закусили его барашком, тут же трахнули его жену, а перед уходом побили горшки.

— Позволь не согласиться, — возразил ему Верховцев. — Писал-то заповеди Моисей, но диктовал ему бог, так сказано в Ветхом завете, а Христос подтвердил это, что и свидетельствуют Евангелия.

— Может быть, бог и диктовал, но Сатана при этом дико хохотал, — продолжал Джексон. — Он-то понимал, что никакими заповедями образумить никого нельзя. Ведь чтобы эти божьи законы действовали, нужно иметь солидную дубину, такую же дубину и готовность убить, присущую тем, кто эти заповеди похерил. Короче, дело не в хороших законах — их можно принимать хоть каждый день — но пока не будет дубины, гарантирующей выполнение этих законов, все всегда будут сетовать на их отсутствие.

— Ну, а если посмотреть на Христа… — Начал было Верховцев.

— А что на него смотреть? — голос Джексона был сама уверенность. — Он что, девица-красавица? И в чем его подвиг? Взошел на крест и этим, якобы, искупил все грехи человеческие? А не кажется ли тебе, что с моральной точки зрения этот акт дурно пахнет?

— Но почему? — даже растерялся Верховцев. Он был убежденным материалистом, но при таком святотатстве ему стало не по себе. — Ведь он свою жизнь не пожалел за людей, что ты здесь видишь аморального?

— А то, мой мальчик, — в голосе Джексона появились покровительственные нотки. — Ведь этой жертвой, которой были искуплены все, подчеркиваю, все грехи человеческие, бывшие и будущие, он дает моральную индульгенцию на будущие преступления. В свое время Римских пап страшно критиковали за торговлю индульгенциями, а спрашивается за что, за то, что копировали своего патрона? И кроме этого, мне не очень нравится, что он воскрес.

— Вот так-так! — искренне удивился Олег. — Поясни.