Евангелие от Джимми

Мне знакомо выражение ее глаз. Я уже видел его у других. Пробита брешь в барьере неверия, отступает здравый смысл… Бедная, не знает, что и думать, ведь мой дар налицо: я читаю ее мысли, вижу насквозь все, в чем она сама себе не хочет признаться… Она недоумевает, как могла прожить три года с медиумом, ни о чем не догадываясь. Я медлю, раздумываю. Должен ли я обмануть ее ради ее же блага, чтобы она написала статью обо мне и завтра проснулась знаменитой, независимой и богатой, чтобы могла защитить себя оружием своих врагов и сохранить права на будущего ребенка? Или не морочить ей голову, а разжалобить признанием, пусть убедится, что я все тот же несчастный влюбленный, совершающий ради нее глупости: додумался же прикинуться шофером лимузина, чтобы только ощутить ее присутствие за зеркальным стеклом… Что лучше: произвести на нее впечатление сверхъестественными способностями или внушить доверие человеческой слабостью? Что лучше для нее?

— Ты что, тоже следил за мной?

У нее даже голос сел от неизбывной печали. Я открываю рот, чтобы оправдаться; она качает головой и нажимает на «стоп», не заметив, что диктофон уже выключен. Кладет его в карман, встает.

— Я не буду ничего писать.

— Почему?

Она запихивает в сумку пресс-досье.

— Я ни капельки не верю в эту историю. Это предвыборный ход, ловкий трюк, а ты — и соучастник, и жертва. И я не собираюсь тебе помогать, даже чтобы напакостить республиканцам, так что позвони кому-нибудь еще.

— Эмма, я только хотел…

— Обеспечить меня сенсацией, ясно. Помочь мне выбраться из болота, в котором я увязла, после того как бросила тебя, потому что самой мне не справиться. Я поняла. Единственное, что осталось хорошего в моей жизни, — это память о тебе, а ты взял и все испортил. Я, может быть, и не выкарабкаюсь, Джимми, но выкарабкиваться я буду сама. Оставайся со своей дерьмовой сектой, разыгрывай из себя Мессию прайм-тайма, а я уж как-нибудь с моими садиками. Дьявол — он не там, где ты думаешь. Пока.

Она подхватывает сумку, пальто и уходит, громко хлопнув дверью.

Я остаюсь сидеть словно пригвожденный к стулу. Как я мог сделать ей так больно, желая только добра? Как мог до такой степени заблуждаться? И вот теперь, уже в гриме, за считаные минуты до прямого эфира, который сделает меня звездой мирового масштаба, я не знаю, как истолковать эту встречу, которая сломила меня, опустошила, выбила из колеи. Какой урок из нее извлечь? Гордыню или смирение?

Быть может, это было необходимо — отречение Эммы… Ее отказ понять меня, поверить, принять мою мотивацию был нужен, чтобы я вновь увидел свою истинную цель, оценил во всей полноте жертву, которую мне предстоит принести. Это послание, наверно, должно было дойти до меня через нее — как последнее «прости». Смирение: принять простую истину, что людей нельзя осчастливить против их желания; гордыня: все же верить, что их спасение в моих руках. Без гордыни не сделаешь ничего, без смирения сделаешь плохо.

Больше меня ничто и никто не держит; я пойду до конца, исполню мое предназначение, и пусть делают со мной что хотят.

— Ну, как прошло? Все в порядке? — спрашивает, распахнув дверь, ассистентка. — Подправим грим — и в студию: эфир через двадцать минут.

~~~

Нет, Джимми, только не ты, ты не имел права… Я вернулась домой, и так тошно мне, так безнадежно, хоть подыхай. Троих мужчин я любила в жизни, один за другим на моих глазах они становились безумцами, маньяками, истериками — полной противоположностью самих себя. Неужели я этому причиной? Есть женщины, которые приносят несчастье, а я — лишаю разума.

Джимми… Я хотела защитить тебя от всех невзгод — и от себя в том числе, от своего невезения и страха перед людским судом, которые сказываются на моем окружении с самого детства, я знаю. Но ты, Джимми, ты был первым, кто вернул мне веру в себя, потому что тебе так хотелось верить в меня: я была в твоей жизни не только для того, чтобы оттенять твои достоинства, и это было такое счастье — чувствовать себя любимой за лучшее во мне, пусть еще не состоявшееся. Когда я читала тебе несчастные двадцать страничек моего будущего обличительного эссе о религиозных лобби в Америке, ты восхищался так, будто оно уже написано: ты видел книгу, чувствовал, ты уже рекламировал ее своим клиентам. Мы с тобой так много друг другу дали. Нам было весело вместе, потрясающе в постели, мы были созданы друг для друга, друг другом, навсегда, пока нам хорошо… Между нами не было никакой грязи. Ты так просто принял существование моего мужа, что совесть совсем меня не мучила. Я никогда не встречала мужчины, настолько чуждого ревности, — впрочем, это легко тому, кто знает, что любим он, а не другой. Но ты искренне защищал его, ты ставил себя на его место, как будто заранее знал, что однажды и с тобой я захочу расстаться по той же причине — чтобы выжить.