Евангелие от Фомы

Пантерус, почти всю жизнь свою проведший в Палестине, понимал местное наречие. Он поглядел в страшное лицо Иешуа с точно сумасшедшими глазами, намочил губку в поска — напиток из воды с уксусом, который употребляли римляне на походе — и на конце ветки иссопа поднял его ко рту распятого. Тот жадно пососал ее. На минуту он почувствовал некоторое облегчение и долго мутными, страшными глазами глядел сквозь черную, звенящую сетку мух в белое видение враждебного города, посмотрел в пылающее небо и опять опустил глаза к толпе…

Она оживленно болтала, она смеялась, она издевалась над казненными… Дети кидали в распятых каменьями и радовались всякому меткому удару… В ужасе он повел глазами на Иегудиила. Тот с дикой ненавистью, с кровью в белках, смотрел на него.

— Ну, что, доволен?.. — прохрипел он. — Болтун проклятый! Если бы ты пошел за народом, не мы висели бы теперь на этих крестах! Связались с дураком!..

Со стоном Иешуа повел глазами в сторону Ионы. Тот только что обмочил весь крест. И угасающим голосом, едва ворочая языком, Иона простонал:

— Иешуа… Ежели правда, что ты там говорил… на счет будущей жизни… и на счет Бога там, то…

Он не договорил: ловко пущенный каким-то мальчонкой камень с хрястом влип в его посиневшие губы. Кровь быстро закапала на грудь с резко выпяченными ребрами. Мучительно застонав, Иона с усилием выплюнул окровавленные зубы и потерял сознание.

— А-а, паршивцы! — выведенный из терпения, выругался Пантерус. — Прочь отсюда!..

И он сделал вид, что сейчас бросится за ребятами в погоню. Те с визгом унеслись в толпу. Иешуа из последних сил застонал, поднял мутные глаза в пылающее небо и коснеющим языком проговорил:

— Отец, Отец, что же Ты оставил меня?!

— А-а, запел!.. — пробежало по толпе. — Надо было, брат, раньше думать… Ну, однако, пора по домам: скоро праздник… Я пошел — кто со мной! Эх вы, болтуны, болтуны!..

— Прости им, Отец!.. — надрывно, через силу выговорил Иешуа. — Они сами не знают, что делают…

— Гады! Псы смердящие!.. — отплевывая жадных мух, хрипло рычал с креста Иегудиил на толпу. — Что зубы скалите, скоты подъяремные?! Завтра и вас так растянут, рабов безмозглых!..

И он плевал на народ. В него роем полетели камни…

— Ах!.. Сил больше нету!.. — истошно вырвалось у Ионы. — Добейте хоть меня поскорее!..

Иешуа снова потерял сознание в каких-то огненных вихрях… Резкая боль в боку заставила его вдруг мучительно застонать и очнуться: то один из воинов, подумав, что он уже умер, пробуя, ткнул его копьем в ребра. Иешуа мутными глазами обвел сквозь пляшущую сеть нестерпимых мух лица значительно поредевшей толпы, которые точно плавали в тумане. Ни одного близкого, ни одного дружеского лица!.. Пустыня… Он не видел небольшой группы женщин, которые в последнее время любовно служили ему и теперь издали, сквозь горячий туман слез, смотрели на него и точно умирали душой в последней муке его. Тут была и тетка его, Мириам Клеопова. Она была совсем раздавлена горем: старший сын ее, Иаков, так пивший в последнее время, исчез без вести, и она опасалась, что он сам погубил себя, Рувима убили римляне, а тихий горбун, в испуге перед жизнью, тихо умирал. Была тут и исхудавшая, больная Иоанна, жена Хузы, которая чувствовала, что для нее все кончено, и галилеянка Ревекка, недавно приставшая к Иешуа, и Мириам магдальская… Мириам то ложилась в крайнем изнеможении на землю и билась головой о камни, то вскакивала и впивалась в крест своими горячими, золотыми глазами и снова падала на землю, все время мучительно, без конца повторяя один только звук: аххх… аххх… аххх… Бледный, растерянный Фома стоял сзади них, и было его потухшее лицо, как у мертвеца…

Кровоизлияние из ран Иешуа остановилось. Все тело его онемело, он испытывал нестерпимые боли в голове, иногда в сердце. Он чувствовал, что он куда-то уходит. В мозгу взрывами шла яркая игра картин прожитой жизни: нежная девушка с бархатными глазами — сладкий аромат ее масла все еще стоял над страшной головой его и временами, сквозь зловоние Голгофы, Иешуа чувствовал его — и детство среди золотых стружек Назарета, и беломраморная Иштар в золотых стружках, и золотые глаза той, сердце которой билось только для него одного, и маленькая фигурка с пьяным криком «осанна! осанна!», пляшущая к нему навстречу с кроваво-красными цветами в руках, и лепет волны у берега, заросшего цветущими олеандрами, и теплящиеся, как светильники перед престолом Всевышнего, сердца человеческие, и тот камень в горах с белыми мазками помета орлов, и ядовитый, жгучий образ Саломеи… Что это все такое было!.. И зачем?.. И почему все это уперлось в Голгофу с ее палящим жаром, с ее стыдом, с ее удушливой вонью, с этими ее ужасными мухами?..

— Добейте! Добейте! Добейте!.. — в нестерпимой муке все стонал Иона. — Не все ли вам равно?

Иешуа поднял глаза. В сияющем небе весенними хороводами кружились голуби. А за ними, дальше, голубая бездна. Среди огневых туманов и черных вихрей мух всплыло на миг видение женщины в затрапезном платье, с жилистой шеей и с этими тупыми глазами, в которых нет ничего человеческого…