Евангелие от Иуды

— Это подделка, — повторил Лео. — Это должно быть подделкой.

7

Эту ночь Лео не спал. Только дурных снов ему не хватало. Приученный к одиночеству, он все же никогда прежде не ощущал себя столь одиноким. Он лежал на кровати — безликой гостиничной кровати с жестким, как в монашеской келье, матрасом — и сражался с собственноручно расшифрованным текстом. Слова проносились в голове, побуждаемые собственным импульсом, направляемые его манипуляциями. Лео вслушивался в эти слова и не находил никаких упущений — он верил им, и остатки его веры (тень тени былого величия) стирались в порошок. Возможно, ему удастся спрятаться за академическими предосторожностями; возможно, всю оставшуюся жизнь он сможет возводить баррикады многомудрой сдержанности, сможет спорить и пререкаться, как фарисеи в храме, сможет увертываться и юлить, задавать каверзные вопросы и давать остроумные ответы, как, например, в том случае с Туринской Плащаницей. Но Лео знал: папирусы содержали ужасную, банальную истину, убедительную в силу своей простоты. Он ощущал жуткую пустоту вокруг себя. Убежище, где он годами привык прятаться, убежище молитвы, пустовало.

«Отец наш, если Ты есть, сущий на небесах, если есть небеса, да восславится имя Твое, если у Тебя есть имя…»

Лео бежал с тонущего корабля молитвы и искал успокоения в других местах — в воспоминаниях о Мэделин Брюэр. Лишившись духовного спокойствия, он искал спокойствия метриального, тленного забвения плоти.

Гольдштауб приехал рано утром, еще затемно, пока воздух не успел прогреться.

— Ты выглядишь так, как будто с постели тебя подняли вилами, — заметил он. — Что, матрас оказался слишком жестким? Я думал, ваш брат это любит — ну, умерщвление плоти и все такое…

— Сейчас уже никакой плоти не осталось, — с кривой усмешкой ответил Лео. — Сейчас умерщвляют разум.

Они ехали по темным, тихим улицам, где могли бы беспрепятственно разгуливать призраки. Стены Старого города казались тенями на светлеющем фоне небес, Гибралтарский купол тускнел и становился похожим на обычный свинцовый набалдашник. Они съехали в долину Кидрон; фары «лэндровера» разрезали тьму мертвенно-белым светом, словно две наточенных косы. Лео чувствовал странное отчуждение, как будто в нормальную жизнь вставили эпизод абсурдного сна, и стоит ему проснуться — серый, бесцветный she'olисчезнет. Он проснется. Умоется, оденется и позавтракает. Он отправится в Папский институт, посетит мессу в часовне, прочтет утреннюю лекцию о развитии новозаветного канона и продолжит работу над грядущей публикацией очередного фрагмента папирусов Эн-Мор. Жизнь продолжит движение по той колее, в которую она вошла много лет назад, когда он еще учился в семинарии и учителя заметили в нем упрямое прилежание в мелких лингвистических вопросах, одержимость новозаветным греческим языком и робкий страх перед бесцеремонностью всяких нововведений.

Лео снова подумал о Мэделин, и мысль эта отозвалась в нем легкой конвульсией. Эмоция выразила себя через тревожный, неестественный физический симптом.

— Ты не заснул? — спросил Гольдштауб.

— Нет.

— Замечтался? О чем же, интересно, мечтают священники?

— Я думал о Мэделин.

— О ней?

Зачем он упомянул ее имя? Она улыбнулась ему из глубин памяти. Мэделин, способная даровать утешение доброй души, утешение любви к ближнему взамен ужаса бездны.

— О том, как все это отразится на людях вроде нее.

— Если свиток подлинный, — напомнил ему Гольдштауб. — Ты же сказал, что это подделка.

Они проехали под безмолвным, громоздким танком, выполнявшим функцию мемориала Шестидневной войны,[65] и миновали оливковые деревья — то место, куда под покровом ночи, во власти мрака, Иуда привел отряд римских солдат, дабы те арестовали человека по имени Иисус. И Лео извлек слова из самых потайных глубин своего естества, будто бы расщепив ядро неверия, которое всегда гнездилось в нем: в детстве, в течение долгих лет обучения, в течение долгих лет следования своему призванию.

— Он подлинный, — сказал Ньюман. — В глубине души я боюсь, что он подлинный.

Гольдштауб кивнул.

— Так я и думал, — ответил он. — Я сразу это понял. Когда ты впервые его увидел, ты напоминал человека, который вошел в больницу с простуженным горлом, а вышел с лимфомой.

Дальше ехали молча. Дорога огибала Оливковую гору под деревушкой Эль-Азарий, родной деревушкой Лазаря, где Иисуса помазали перед триумфальным входом в город. Здесь кончалась Вифания, и дорога вилась вниз, мимо гостиницы Доброго самаритянина (там предлагали купить освежающие напитки, закуски и иконки, а также сфотографироваться с верблюдом), вглубь потрохов планеты, вглубь сероватых, серебристых и пунцовых красок рассвета, где Мертвое море, Соленое море, простерлось кованым оловом под высоким заслоном облаков. На другом берегу высились холмы Моаб, казавшиеся двухмерными против света; там стоял Моисей и взирал на Землю Обетованную, достичь которой ему было не суждено. Над холмами рассвет сочился кровью и лимфой, точно потревоженная рана.