Евангелие от обезьяны (СИ)

По шприцу в руках лаборантки понимаю. Без слов. По бессмысленному стуку пальцев гения, но не волшебника о плексигласовую столешницу. По чьей-то зажженной сигарете, истлевшей на краю пепельницы и никем так и не выкуренной.

Подкошенным мешком рушусь близ Веры, прислоняюсь к горячему кафелю стены. Все время хочется проснуться, но как проснуться от жизни? Кто-то мне рассказывал – после больших нагрузок можно сдохнуть от одышки, если упасть и не двигаться. Я бы охотно сейчас разорвался на хрен изнутри; но я не разрываюсь. Потому что если я в очередной раз выберу easy option, то спрашивается – кто, мать вашу, кто будет читать Стасу книжки и следить, чтобы вовремя вкололи долбанный трамал?

– Теперь только он, Леша. Только он, – шепчет мне ничего еще не знающая Вера, вцепившись враз поостревшими пальцами мне в плечи, – только чудо. Ты ведь найдешь его, правда, Леша? Найдешь ведь?

– Конечно, найду, – закутываюсь лицом в ее волосы, чтобы не было видно слез и глаз, по которым она сразу догадается. – Я уже на верном пути, солнце. Все будет хорошо.

***

– Папка, привет!

Он бежит по больничному коридору, стуча сандалиями по паркету и щурясь мутно-апельсиновому солнцу. Я стою в торце против света – поэтому пока он не различает ни слез, ни синяков, ни «тонко настроенного» пластыря. Узнал меня по силуэту, выходит.

Он пока еще может бегать. Пока еще с виду и не скажешь, что внутри его снова живет это.

На заднем плане чинно вышагивает Аристарх Андреевич с оберткой из-под мороженного. Одет в белый ти-шот, старческую бейсболку с сеточкой и шорты, как на даче. Рука с оберткой интеллигентски отставлена, чтобы не закапать одежду. Как будто это не китайские тряпки с Тушинского рынка, а костюм от Армани.

Не думайте, у меня с ним хорошие отношения. Лучшие, какие могут сложиться. Просто я ему сейчас люто завидую – ведь у него есть еще несколько секунд незнания. А я… Если бы можно было приобретать в розницу секунды незнания, за каждую я готов бы был платить наличными. Без верхнего ценового предела; торг уместен.

– …Ух ты! Ты что, подрался, пап!

Стас запрыгивает ко мне на руки, и я машинально, по старой привычке, подбрасываю его вверх. Пока еще можно. Он еще не чувствует от этого боли... Пока есть возможность, я должен подбрасывать его вверх как можно чаще.

– Ага. Чуть-чуть. Папку слегка помяли. Мы ж мужики, нас иногда мнут.

Нужно задвинуть себя на задний план, забыть все что знаешь, шутить и улыбаться.

– Ой! Ты что, плачешь, пап?

– Нет, нет, что ты. Это пот, здесь жарко. Мужики не плачут.

Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, чтобы он не видел Аристарха Андреевича. Дедушку шепотом вводят в курс. Дедушка искажается в лице, как искажается ваше отражение в стоячей воде, если бросить в него камень.

Дедушка роняет на пол обертку из-под мороженного, падает на грязную советскую скамейку и воет, закусив предплечье, чтобы убавить децибелы. Его подхватывают под локти и вносят в кабинет Отто Иосифовича. Чья-то рука в белом халате гулко захлопывает дверь, символизируя безнадежность. Я уношу Стаса как можно дальше от правды.

– Слушай, пап. А когда тебя помяли, ты дал сдачи?

– Конечно, дал. Вот, посмотри, какой у меня кулак.

Кулак я разбил о зубы трупа под ракетой и затылок Палого. Он опух и до сих пор сочится сукровицей. Стас одновременно морщится от отвращения и выдыхает от восторга:

– Вау!

– Вот тебе и «вау», – кривлю в ответ рот. – Сила действия равна силе противодействия. Когда даешь сдачи, надо быть готовым к травмам.

Кажется, все это произносит кто-то другой. Как будто меня ввели в режим автопилотирования. Мозг и тело что-то делают, что-то произносят, а сам я сплю под анестезией в комнате отдыха экипажа, и слова моего тела доносятся издалека, сквозь сон.

Главное – не проснуться.

– …Пап!

– Что?

– А я знаешь что сегодня сделал? Я пролежал в аппарате без наркоза, представляешь?

– Да ладно!

– Да, правда! Целых три часа! Деда Арик сказал, что я уже большой и что мне не нужен наркоз. И что если я выдержу, он поведет меня на мороженное. Я съел два стаканчика «Макфлурри», пап. Клубничного. Моего любимого.

Ты всего лишь человек, парень, всего лишь human being. Поэтому просто делай, что должен, – стучит стахановским молотом у меня в голове. Хорошо, друг, я только за. Говоришь, я должен верить? Ладно. Мне это не помогло, но… но ладно. Я буду, обязательно буду верить. Скажи только, во что именно. Еще утром я верил в тебя, в чудо или хотя бы в операбельный рецидив. А вот теперь, теперь-то – во что?

Надо ответить… надо что-нибудь моему мальчику ответить. Как-нибудь похвалить.

– Вот это мужик! Дай-ка пять, Мужичок-с-Ноготок!

Мы звонко шлепаем правыми руками – так, словно ничего не произошло.

Сзади почти бесшумно подходит Вера. Шок уже прошел – Нико взяла себя в руки. Теперь по ней даже почти не скажешь, что она плакала.

Ей проще: она не знает, что нет никакого Азимовича. Я обещал, что все будет хорошо.

– Привет, мам! – улыбается Стас, пересаживаясь с рук на руки.

– Привет, дорогой.

– Ну, как? Что сказал Отто Иосифович? Болячки нет?