Евангелие от обезьяны (СИ)

А мне еще много надо успеть рассказать, я ведь только подбираюсь к самому главному. Я должен успеть, иначе люди так и не поймут, кому они целовали ноги. Не поймут, что на самом деле эти ноги обросли обезьяньей шерстью, которая худо-бедно спрятала копыта. Я просто…

Я не понимаю. Я вас всех не понимаю! Я отказываюсь вас понимать…

Ведь вы – те же люди, которые бегали в бомбоубежища под вой сирен несколько лет назад. Ведь у каждого в семье кого-нибудь убили, каждый видел кровь, у половины, если не больше, эта кровь на руках. Но вы снова делали это! Вы снова целовали ноги омерзительной обезьяне! Как это можно понять? Как это возможно?

И поэтому я должен успеть рассказать. До того, как упаду, выжатый окончательно. До того, как мои мозги спекутся в голове. Потому что я не могу и в этот раз промолчать.

Потому что я хочу быть как все. И не бояться задавать этот наивный вопрос: «Как вы там, ребята?» Не бояться услышать ответ. Я так устал от тишины, от вакуума. Я так вымотался за эти годы. Вы даже не представляете.

Когда вы стояли на беговых дорожках стадионов, закинув головы к небу, и пятка бога топтала ваши созвездия, когда вы все…

Признаться, я никогда не вышибал дверь с ноги, как показывают в американских фильмах. Даже на войне не приходилось. Притом что нас этому учили на каждом занятии по рукопашному бою. Не то чтобы они проводились часто, эти занятия: нет, они прошли всего несколько раз, в самом начале; потом уже было не до того. Но я все равно на всю жизнь запомнил, что на них говорили. Если вкратце, то дверь надо вышибать ударом с доворотом бедра, контакт максимально близко к замку, который собираешься взломать… Вот именно так я и сделал.

Моя первая взломанная дверь открылась легко, как по маслу. Вырванный с мясом замок остался болтаться на косяке вместе с дорогой круглой ручкой, как упрямый поплавок на воде, когда удочку вместе с рыбаком уже давно съели морские хищники. А Лина даже не проснулась.

Я тряс ее неистово, как несуразный советский коноперсонаж Джельсомино, европеоидный мальчик с прической афро, тряс голосом грушевые деревья. Честное слово, сучка как будто материализовалась из моих юношеских парижских воспоминаний: только тогда окружающие меня люди могли дойти до состояния, когда не проснешься даже от труб Страшного суда. Уверен: попытайся я сейчас ей вставить – и тогда она не повела бы и бровью… Этой изогнутой, так хорошо и правильно выщипанной бровью. Мммм-мм. Даже трамадол, обычно сводящий на нет человеческое моджо, словно бы ослабил свою наркотическую хватку – верите вы или нет. Вот ведь незадача…

Продрав наконец глаза, она сразу все поняла.

– Прости, Алекс.

– Я никогда не бил женщин...

– Но я…

– Плевать.

-… послушай…

– Убью, на хрен. – Последнюю фразу я тявкаю инфернальным голосом пса-сыщика Скуби-Ду, героя мультиков, которые смотрит мой ребенок, и комиксов, которые он обязательно будет смотреть, когда научится читать… то есть еслинаучится читать.

Не думаю, впрочем, что мой голос сейчас может содержать какую-либо угрозу. Равно как и вид: разбитая слива лица, окровавленный бинт плюс ушедший в точку зрак. Смешно.

Но Лина – не боец неприятельской армии. Лина – губастая, как молодая Джоли, прошмандовка, которую взяли и использовали. И которая, как и любая губастая прошмандовка, найдет свой резон и в самом использовании, и в разглашении его подробностей.

– Это Эрик, – говорит она, мигая так же невинно, как несовершеннолетняя арабская модель Руби мигала наращенными ресницами в ответ на вопросы о стоимости ее секса с Сильвио Берлускони. – Это все Эрик.

Вот умница, девушка с третьим размером. А я-то, я-то сам не догадался.

– Спасибо за откровение, солнышко. Теперь скажи, как осуществлялась связь. Не половая, а с онистами.

– Он дал мне крестик. Нательный крестик. Я не знаю, что в нем. И не знаю, почему они налетели. Я не подавала никаких сигналов.