Евангелие от Палача

В коридоре неподалёку от приемной Крутованова тосковал, душой теснился, дожидаясь меня, Лютостанский. Он был уверен, что я принесу какие-то черезвычайные новости, руководящие указания, ориентиры на будуйщее. Но он и представить себе не мог, какие черезвычайные новости и указания для него лично я нес от заместителя министра. Я хлопнул его по плечу и тихонько сказал:

– Ничего! Не боись, все будет в порядке… Он заискивающе смотрел мне в глаза, и на лице его, как холодец, дрожал вопрос: пора переметнуться от Миньки? Или еще можно подержаться за прежнего благодетеля? Я остановился, изображая глубокую задумчивость:

– Где же нам посидеть? Покумекать необходимо… – А что надо? – готовно подсунулся Лютостанский. – Да должны мы с тобой изготовить один хитренький документ, усмехнулся я. – Это будет ловкий крюк твоим друзьям – медицинским жидам… – Потом махнул рукой:

– Нет, здесь сегодня нам никто не даст работать, тут будет светопреставление. Вот что, Лютостанский, мы, пожалуй, поедем к тебе домой. У тебя никого нет? -Конечно, нет – развел руками Лютостанский. – Вы же знаете, я человек холостой, бытом не обремененный. Мы вместе зашли ко мне в кабинет, и я достал из сейфа бутылку коньяка, положил ее в карман реглана. – У тебя дома закуска найдется? – спросил я. – О чем говорите, Павел Егорович! – обиделся Лютостанский. – Мы ж вчера только паек получили… – Тогда тронулись… Мы ехали на моей машине через серый, напуганный, загаженный город, притихший перед большой бедой. Свернули с Пушечной на Неглинку, и навстречу нам уже текла к центру людская река – тысячи людей собирались прощаться со своим любимым истязателем. С трудом выбрались с Трубной площади, и мне тогда в голову не могло прийти, что через несколько часов в этой городской воронке в течение подступающей ночи будет убито, раздавлено, растерзано больше тысячи человек. Прекрасная тризна уходящего Великого Мучителя. Лютостанский жил на Палихе, в старом четырехэтажном доме с загаженными лестницами. Я с удовольствием отметил, когда мы поднимались, что его квартира в мансарде единственная, на площадке больше не было соседей. В квартире – одна комната с кухней – была стерильная чистота и аптечный порядок. Аскетическая строгость, смягченная вазами с бумажными цвегами. Я повесил свой реглан рядом с пальто Лютостанского и в сумраке крошечной прихожей незаметно достал из его кармана пистолет – я много раз видел, как этот героический оперативник кладет свой «вальтер» в правый боковой карман пальто. А Лютостанский уже хлопотал с закуской на кухне. Там в углу стоял картонный короб с продуктами – последней пайковой выдачей. Он достал копченую колбасу, красный шар голландского сыра, шпроты, батон, начал строгать нам бутерброды.

Я остановил его:

– Погоди! Давай выпьем по стаканчику, помянем великого человека… Душа горит… Я разлил принесенный с собой коньяк в чайные стаканы и попросил-приказал:

– До дна! За светлую память Иосифа Виссарионовича?… Высосал я свой коньячишко и следил внимательно поверх кромки стакана, как выползают из орбит громадные саранчиные глаза Лютостанского, как он задыхается-давится огненной влагой – а ослушаться не посмел, допил до конца… – Так, давай поработаем маленько, а закусим и еще выпьем опосля, – предложил я. – Дай только несколько листочков бумаги…

Лютостанский вынул из дамского вида письменного стола стопку бумаги, достал из кармана китайскую авторучку. – Ну ладно! Наверное, будешь писать ты, у тебя почерк хороший… Я прошелся по комнате и стал диктовать:

– …Министру государственной безопасности СССР тов. С. Д. Игнатьеву… Лютостанский вывел рисованные ровные буквы своим замечательным почерком и поднял голову:

– А от кого? – Подожди. От кого не пиши… Это ты пишешь проект заявления от Вовси.

В конце мы его подпишем всеми титулами. Мол, он якобы обращается к Игнатьеву как генерал к генералу… Но это в самом конце, ты пиши дальше… – А не нужно бумагу озаглавить? – спросил Лютостанский. – Что это – заявление, объяснение, жалоба? – Не надо. Это просто письмо. Ты пиши дальше… «Я осознал бессмысленность своей дальнейшей жизни. Я совершил много ужасных преступлений, и у меня нет сил больше смотреть в глаза моим коллегам. Важно вовремя и достойно уйти из жизни…» Записал? От усердия Лютостанский высунул кончик языка, украшая особенно хитрыми завитушками и виньетками последние слова. – Написал, – кивнул он. – Дальше… Лютостанский поднял на меня глаза и, видимо, что-то прочитал на моём лице, потому что он быстро моргнул несколько раз, и мгновенно в эго огромных выпученных глазах грамотного насекомого выступила слеза. – Что. Павел Егорович? Что? – спросил он, задыхаясь. Я засмеялся, положил ему руку на плечо: