Евангелие страданий

Давайте снова вспомним кающегося разбойника. Нельзя ли сказать о нем, что он возвещает надежду, которая пребывает, покуда ты страдаешь как виновный, – надежду, связанную с тем, что при этом всегда есть задача? Может показаться, что у разбойника нет к тому повода; распятому осталось не так уж много мгновений, и кажется, что уже по этой причине для него не может быть и речи о задачах. И все же это не так. Сравнивая свое страдание со сверхчеловеческим страданием другого Распятого, разбойник находит утешение и облегчение в мысли о том, что он страдает как виновный, и поэтому он находит здесь задачу, последнюю задачу, но ведь это последний час его жизни. Именно потому, что он страдает как виновный, для него есть утешение и облегчение в том, что здесь есть задача, и эта задача – стенать и каяться. Тогда как Спаситель мира вздыхает: Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты меня оставил? – кающийся разбойник понимает смиренно, но также находя облегчение в этом, что это не Бог оставил его, но это он оставил Бога, и в покаянии говорит Тому, с Кем он рядом распят: помяни меня, Господи, когда приидешь во Царствие Твое! Это тяжелое человеческое страдание: в мгновение позорной смерти, в смертном страхе и запоздалом раскаянии хвататься за Божие милосердие, – но все же кающийся разбойник находит облегчение в своем страдании, когда он сравнивает его со страданием сверхчеловеческим: быть оставленным Богом. Ведь быть оставленным Богом значит как раз оказаться без задачи, значит быть лишенным последнего, что всегда есть у всякого человека: задачи терпения, которая имеет свое основание в том, что Бог не оставил страдающего. Поэтому страдание Христа сверхчеловеческое и Его терпение сверхчеловеческое, так что никакой человек не способен постичь ни то, ни другое. И разве благо, когда совсем по-человечески говорится о страдании Христа? – ведь если об этом говорится лишь то, что Он стал тем Человеком, Который страдал больше всех, то это богохульство: ведь хотя Его страдание и человеческое, оно в то же время сверхчеловеческое, и между Его страданием и страданием всякого другого человека навеки утверждена зияющая пропасть. – Быть может, еще другая мысль шевельнулась в сердце разбойника, он, быть может, сказал самому себе: если бы в это мгновение пришел приказ правителя снять распятых и даровать им жизнь: тогда у меня, поскольку я пострадал как виновный, есть надежда, что для меня еще найдется задача. Но Он, Святой, Невиновный, – для Него нет никакой задачи. Его задача стала сверхчеловеческой; Ему перед Богом не в чем, не в чем упрекать Себя, Его жизнь была послушанием, и, однако, Он оказался оставлен Богом! «Смотри, это сверхчеловеческое страдание, – говорит кающийся разбойник, – так никто из людей не страдал, так никто из людей не может пострадать, ведь никто из людей не лишен вины перед Богом, – а значит, никогда ни с кем из людей не было такого и не может быть, чтобы человек был оставлен Богом. Нет, человек страдает как виновный, Бог не оставил его, всегда есть задача; и если есть задача, есть надежда, – а то, что есть задача и надежда, это утешение. Эта надежда есть для всякого человека, который признает, что он страдает как виновный, даже для меня, всеми оставленного распятого разбойника; мне ведь уже ничего не успеть сделать, смертельные боли уже охватили меня, но однако есть здесь задача, и я не оставлен Богом». Это, опять же, вовсе не проповедь покаяния, – разве что такова она для упрямца, который не хочет знать, что́ на самом деле ужасно, и у которого поистине радостное вызывает досаду; тот, кто смиряет себя, тот, кто настолько вмещает истину, что он понимает, что́ на самом деле ужасно, он разумеет и то, что этот разбойник возвещает радость.