Евангелие страданий

Когда апостол Павел говорит: «Для меня очень мало значит, как судят обо мне люди»[368], то это, конечно, сильное и со властью сказанное слово, которое поистине не стоит легкомысленно повторять, ведь здесь сперва нужно принять в рассмотрение людской суд; но все же слова эти ближе к обычной человеческой мере. Но благодарить Бога за то, что ты был бит, хвалиться тем, что сподобился принять бесчестье: об этом и думать страшно, и ведь при этом людской суд почитается за нечто, что значит меньше малого, меньше, чем ничто. Это так для нас страшно, что мы без фальши, в которой есть только желание уклониться от опасности, с непритворной честностью решаемся сказать: мы благодарим Бога за то, что мы не подвергаемся такому испытанию, не поставлены перед решением, когда мы были бы призваны подобным образом явить чистосердечие и свободу. Ведь по отношению к апостолам речь идет не о нытье по пустякам, не о том, что здесь, как и в любое другое время, есть какие-то отдельные испорченные и бессовестные люди, но в то же время есть и многие, с кем они желают одного, с кем они говорят на одном языке. Нет, апостолы стояли одни перед миром, который был против них; не просто какие-то скверные люди, нет, целый мир стоял против апостолов. И по отношению к этому миру они могли судить, что быть битыми – это честь, что бесчестьем можно хвалиться. Итак, апостолы стояли одни; они предстояли лишь Одному и, как добавляет апостол Павел, «все прочее почитали за сор»[369]. Ах, эти слова так часто можно слышать, их так часто повторяют вслед за апостолом, что, в конце концов, благодаря этому постоянному повторению возникает иллюзия, будто они подходят к нашей обычной повседневной жизни, тогда как они удалены от нее, как небо от земли; да и многие ли в состоянии понять звучащий в этом высказывании победоносный переворот, который совершают сердечная чистота и свобода. Если человек всего лишь чем-то на самом деле настолько воодушевлен, что готов чем-то жертвовать ради дела, то уже здесь недолго до того, чтобы на него смотрели как на наивного человека, жалели его как ограниченного и убогого. И это при том, что он просто воодушевлен своим делом, что он настолько любит это дело, что ради него готов терпеть потери в другом: в мирских благах, деньгах, почете. Но как далеко это еще, однако, от расположения апостола! Воодушевленный человек все же рассматривает обладание земными благами как нечто желанное, даже если он и готов оставить их и нести потери, – апостол же почитает земные блага за сор. Если кто-то настолько воодушевлен, что он вменяет все земные блага в ничто, да, мир будет склонен смотреть на такого человека как на безумного. И все же это воодушевление отстоит еще от расположения апостола; ведь апостол не просто вменяет земные блага в ничто, но даже почитает их за сор, за нечто мешающее. И так же, как обычно человек ищет имущества, чести, почета, так ищет апостол избежать этих благ; ведь мы единодушны с апостолом в том, что всячески желаем избежать того, что нам мешает, как сор, – и в то же время мы настолько, насколько это возможно, не единодушны с ним, ведь мы почитаем за сор прямо противоположное тому, что почитает за сор апостол.

Но все же это радостно, несказанно радостно, что сердечная чистота и свобода имеют такую силу побеждать, что они, как было сказано, способны, вопреки обычному языку и всем людям, устанавливать понятия, – давайте не забывать об этом, – следуя божественной логике, так что то, что мы малодушно и наивно называем потерей, это для побеждающей сердечной чистоты и свободы приобретение; то, что мир строптиво называет позором, это честь; то, что мир ребячески называет поражением, это победа; так что язык, на котором говорит друг с другом в согласии весь человеческий род, является искаженным и вывернутым наизнанку, и есть лишь один-единственный человек, который правильно говорит на человеческом языке, – тот, кого весь человеческий род, как один, отторгает от себя.