Евангелистка

Иногда работница встречала во время своих странствий хорошего человека и бросала Общину ради замужества. Одна из них, одна-единственная, сбежала, похитив доверенные ей деньги на личные расходы, на наем помещения и на помощь новообращенным. Но по большей части все они ревностно служили своему делу, устремлялись к единой цели и доводили себя до религиозного экстаза, до фанатического безумия, нередкого среди женщин-протестанток, безумия заразительного, которое по временам, словно эпидемия, охватывает целый край; так было, например, в Швеции лет тридцать назад, когда на всех площадях, по всем проселочным дорогам бродили толпы ясновидящих и пророчиц.

Среди работниц г-жи Отман редко встречались красивые девушки вроде Элины Эпсен. Почти все они, старообразные, болезненные, уродливые, одинокие, измученные нуждой, рады были найти здесь пристанище и принести в дар богу евангелистки то, что отвергли мужчины. В сущности, помощь этим несчастным была единственной пользой, единственной заслугой Общины, деятельность которой весьма мало соответствовала французскому характеру и могла бы дать много поводов для насмешек, если бы не причиняла подчас столько страданий, не вызывала столько слез. Поверьте, смотрителю маяка Ватсону было не до смеха, когда ночью, на дежурстве, он терзался тревожными думами: «Где она теперь? Что будет с детьми?» Навеки осиротевшая хозяйка трактира «Голодухи» тоже не смеялась, когда, рыдая у очага, среди веселого гвалта подвыпивших посетителей, вспоминала об умершей дочери и помешанном муже.

Бедняжка Дамур! Какая это была хорошенькая, скромная девочка! Г-жа Отман взяла ее из школы, а затем поселила в Обители с согласия матери, которая не знала толком, что там делается. Проповеди, церковное пение, разговоры о смерти, о вечном блаженстве, о вечном проклятии удручали эту выросшую на воле, еще не окрепшую натуру, и девочка впала в безысходную тоску. «Мне скучно… Я хочу домой!» — плакала бедная Фелисия. Анна де Бейль бранила ее, стращала, запугивала, не выпускала за порог.

И вдруг у новообращенной начались странные нервные припадки, непонятная слабость, болезненный бред; ей открывались в видениях тайны рая и ада, муки грешников, небесное блаженство праведников. То впадая в экстаз, то стуча зубами от ужаса, крестьянская девочка проповедовала, пророчествовала, ее худенькое тельце корчилось в конвульсиях на кровати, громкие вопли разносились по всему парку. «Издалече слыхать, как она голосит…»- рассказывала несчастная мать, которую долго не допускали к дочке под предлогом, что больной вредно волноваться. Ей разрешили войти, когда уже началась агония: Фелисия никого не узнавала, лежала молча, стиснув зубы, запрокинув голову, точно в столбняке; ее неестественно расширенные зрачки, навели врача на мысль о причине загадочной смерти. Он предположил, что девочка по ошибке нарвала в парке ягод белладонны, приняв их за вишни.

— Да неужто моя доченька не отличила бы вишен от волчьих ягод? Ни в жизнь не поверю! — в отчаянии кричала обезумевшая мать.

Несмотря на диагноз врача, на официальный рапорт корбейского прокурора — образец юридического крючкотворства и лицемерной изворотливости, она осталась при своем убеждении, что ее дитя отравили, одурманили зельем. Это мнение разделяла вся округа, и с тех пор в Пти-Поре пошла дурная слава о таинственном домике, украшенном деревянной резьбой, который издалека виднелся зимою за голыми деревьями.

Но в этот час чудесного, ясного летнего дня Обитель, расположенная на розовой от вереска поляне, не казалась такой зловещей, и Лину охватило несказанно отрадное чувство, которое можно выразить тремя словами: свет, покой, благодать. О да, благодать!.. Замирающие женские голоса, молитвенные песнопения, звуки органа сливались со стрекотом кузнечиков в траве и жужжанием мошек, круживших высоко в голубом воздухе, как бывает в жаркую погоду… Перед входом в дом низенькая горбунья подметала ступеньки крыльца.

— Это Шальмет, — тихо сказала Жанна, знаком подзывая к себе работницу.

София Шальмет только что вернулась из Крезо, где ей пришлось вынести жестокие гонения. По вечерам шахтеры толпой вваливались в залу, захватив с собой водку, закуску, селедки, горланили, измывались над бедняжкой, заглушали ее проповедь пением Марсельезы. Особенно преследовали ее женщины: ругали, осыпали оскорблениями, швыряли в нее углем и грязью, без всякой жалости к несчастной калеке. Но что за беда? Она готова на все, готова снова ехать, если нужно.

— Когда прикажут… как только прикажут, — кротко говорила горбунья, сжимая длинными, торчавшими из-под пелеринки руками метлу, выше себя ростом, и ее худое лицо с острым подбородком дышало необыкновенной решимостью.

— Они все здесь такие! — объясняла г-жа Отман, поднимаясь по наружной лестнице и усаживая Элину рядом с собой на веранде под навесом крыши. — Все до одной! Но у меня их только двадцать, а мне нужны тысячи и тысячи, чтобы спасти мир…