Евгений Шварц. Хроника жизни

«Всем сердцем горюю об утрате дорого друга, замечательного писателя, доброго чуткого мудрого человека, Евгения Львовича. Пусть Вас поддержит в тяжком горе память о его чистой светлой жизни, нежная любовь к нему множества известных и неизвестных друзей. Ваш Маршак».

«Сегодня я мысленно с вами. Целую и обнимаю вас = Заболоцкий».

«Дорогая, дорогая Екатерина Ивановна, как страшно начался этот год! Для меня лично потеря Евгения Львовича — огромное горе, от которого я никак не могу опомниться. С самой первой нашей встречи лет двадцать назад и до самой последней — в конце октября 1957 — я чувствовала и понимала, какой это необыкновенный, добрый, нежный и острый человек. Я знаю его стихи, я много раз слушала его рассказы, я видела, как сильно любят его друзья — и сама была горда его хорошим отношением, его памятью и добрыми словами обо мне.

Очень много друзей ушло из жизни, но потеря Евгения Львовича — одна из самых горестных, самых болезненных для меня.

Понимаю, чувствую, что должны пережить Вы. Дай Вам Бог силы и здоровья, не забывайте о себе, не забывайте, что Вы нужны друзьям.

Ваша Кальма».

«Милая, дорогая Катерина Ивановна, я очень хорошо знаю — по своей жизни — как мало значат в такие минуты слова. Но не могу не написать Вам, как всем сердцем разделяю Ваше горе. Ведь Евгений Львович был последнее время самым мне близким, хорошим человеком.

Помните, Катерина Ивановна, что я в любую минуту, когда это будет Вам нужным — буду счастлив хоть чем-нибудь оказаться Вам полезным.

Ваш Г. Козинцев».

«Скорблю, что болезнь помешала мне отдать последний долг большому писателю и прекрасному человеку = Ахматова» (21.1.).

«9. II.58. Москва.

Дорогая Екатерина Ивановна!

Только теперь я узнал о том ужасном несчастьи, которое постигло Вас и всех любящих дорогого Евгения Львовича. Примите от всех нас самое горячее соболезнование постигшему Вас тяжелому горю. Будьте мужественны и берегите свое здоровье.

Ваш Д. Шостакович».

«Я приехал проводить Шварца в последний путь, — писал Л. Малюгин. — Пробиться к мертвому Шварцу было невозможно. Гражданскую панихиду устроили почему-то не в большом зале писательского клуба, а в маленькой комнате. Кто-то из похоронной комиссии оправдывался: не ждали, что придет столько народа.

Я ехал в автобусе с мертвым Шварцем и думал о том, что он прожил жизнь трудную, но счастливую. Он не знал суеты, все его дела, мысли, интересы были отданы литературе. У него были произведения сильные, средние и просто слабые, но не было ни одного, написанного по расчету, в угоду обстоятельствам времени. О нем можно было говорить разное, но никто не мог упрекнуть его в неискренности. Он ни разу в жизни не солгал в искусстве, никогда не приукрашивал, ни разу не покривил душой, не слукавил… Слово «Бессмертие» — торжественное, Шварц боялся таких слов. Но что может быть радостнее для художника, когда его творения выдерживают проверку временем, когда они волнуют не только современников, но и потомков».

И лучше всех, повторюсь, понял Евгения Львовича и его творения Евгений Калмановский: «Евгений Львович работал. Работал, а практичности настоящей в себе не развил. Все гордость какая-то. Мало просил, мало имел. Занят был смыслом жизни, видите ли. Не растянул главное на десятки пьес, а собрал в шесть-семь. Кроме всего прочего, не так писал, как принято вчера. Не так, как надежно сегодня. Не так, как здравые умы рассчитывали на завтра. Избрал совершенно отдельный способ литературного творчества…

Вопреки само собой заведшемуся мнению, надо сказать, что искренность — редчайшая писательская способность. Говорю о способности, создавая отделившееся от тебя Произведение, открывать на письме именно то, что действительно волнует тебя, и именно так, как волнует, как переживается. Подавляющее большинство делает литературу — кто лучше, кто хуже — или подхватывает то или иное приманчивое, уже сложившееся направление мыслей, стараясь ему соответствовать. За всеми петлями сказок легко узнаем, слышим, видим самого Евгения Львовича. Он не отступает от себя. Он такой, какой есть…

Сколько людей во всех странах нашей Земли ходят вокруг да около главного. Мимоходом неловко, но уверенно отхватывают какие-то случайные кусочки и придают им сугубый вес в сочинениях. Другие соответственно температуре своего организма навевают нам литературные сны, слегка поглаживая наличную реальность с бодрым, задумчивым или скорбным выражением лица. Шварц же, дойдя, засмотрелся в самую суть и редко отрывал от неё глаза. Разумеется, из этой бездны никогда всего не выберешь…».