Евгения, или Тайны французского двора. Том 2

Камердинер, казалось, вносил в библиотеку какие-то ящики или сундуки и ставил их возле окна; он не приближался к железной двери, за которой стоял вор и с возрастающим нетерпением ожидал удаления лакея; расстояние до вокзала железной дороги было весьма значительно.

Наконец камердинер оставил комнату.

Вор вздохнул свободнее.

План его еще мог исполниться. Еще можно было поспеть к поезду и утром уже быть далеко от Парижа вместе со своей добычей.

Он слышал, как заперли выходную дверь и в библиотеке стало тихо.

Быстро пустился он бежать. Железная дверь вмиг была отворена и потом заперта. Затем он прошел через темную пустую комнату. У наружного входа было тихо; камердинер удалился.

Тихо и осторожно отпер он дверь в коридор и через несколько минут оставил Тюильри, унося украденные деньги.

XXIX. БЕГСТВО ИМПЕРАТРИЦЫ

Яркое пламя восстания пылало в Париже. 4 сентября вся столица объявила республику, между тем как – «испанка», как называла Евгению толпа, оставалась в Париже.

Скоро Лион и другие большие города последовали примеру сенского Содома и также подняли красное знамя.

«Республика! Да здравствует республика! Долой императрицу!»

Такие крики слышались в той части Франции, которая еще не была занята немцами. Народ надеялся республикой спасти себя и свое отечество.

Республика была лозунгом, за который вся нация схватилась вдруг с воодушевлением; она нуждалась в таком слове, чтобы снова стать на ноги; французы ликовали, как будто республика вела за собой победу, лавры, спасение.

Это было нечто новое, а французы, как известно из истории, жаждут новинок.

Как некогда парижане называли супругу Людовика XVI, несчастную Марию Антуанетту, «австриячкой» и проклинали ее, так теперь народная ярость и ненависть обратились на испанку.

Когда Олимпио Агуадо напомнил императрице в молельне замка Мальмезон о тюрьме Тампль, Евгения не думала, что эти слова так скоро оправдаются на деле.

Тюрьма Тампль! Какие ужасные картины будит она! Какие воспоминания, какие люди, исполненные кровожадности, связаны с этим словом!

И тогда также король и его супруга пытались бежать, однако умерли на гильотине.

Как Наполеон и Евгения, так и Людовик XVI и его супруга, имели сына; этот молодой Канет, как называл его страшный Симон, его тюремщик, умер ужаснее, чем его родители, не на эшафоте, но постепенно, от лишений, вина, разрушения молодого организма, от насекомых и дурной пищи. Этот чудовищный Симон поил водкой молодого Канета и заставлял пьяного сына Марии Антуанетты напевать разные песенки, в которых высмеивались она и король.

А Евгения ничего не знала о своем сыне; не знала, спасли его или он находится в руках ее врагов!

Если и у него есть свой Симон; если и он пьяный бессознательно смеется над ней?

Император удалился от ярости своего народа и нашел пристанище в Вильгельмсгее; он был в безопасности, и потому весь гнев и вся ненависть раздраженных парижан обратились на Евгению, остававшуюся еще среди волновавшейся столицы!

И разве не она была виновна во всех темных делах второй империи? Разве не она стремилась к тому, чтобы вместе с Наполеоном основать свой трон на трупах? Разве честолюбие, властолюбие, жажда величия и славы не потушили в ней всех благородных чувств, которые так чудно украшают государыню?

Разве перед ней не вставали тени тех несчастных, которые обязаны ей своей гибелью? Разве не звучали грозно и оглушительно в ее ушах эти слова: Монтана, Кайена, Китай, Алжир и Мексика?

Разве не виновата она в бесполезно пролитой крови, которая лилась реками, и разве не упрекает ее совесть в том, что она дала повод к последней войне, в которой тысячи, десятки тысяч должны были расстаться с жизнью?

Она хотела упрочить свой трон, удовлетворить свое честолюбие, но чаша терпения переполнилась!

4 сентября утром, после бессонной ночи, Евгения в утреннем наряде вышла из спальни в будуар. Она еще ничего не знала о происшедшем в тот вечер и ночь; она не знала еще всего значения совершившейся перемены.

Несмотря на то, она была в большом волнении.

Евгения лежала на шелковой подушке, не смыкая глаз, и думала о событиях последних недель и об их последствиях. Она чувствовала то чрезмерный гнев на всех и все, то глубокое отчаяние и одиночество, а потом мучительное сознание своего бессилия; была задета ее самая чувствительная струна, ее честолюбие и блеск были повергнуты в прах!

Но она еще надеялась на лучшее, рассчитывала на своих многочисленных друзей, министров и советников; она считала еще не все потерянным и даже в тот день хотела издать новые постановления, чтобы призвать парижан и всю Францию к поголовному участию в войне!

Евгения была так занята своими планами и мыслями, что сначала не заметила отсутствия камерфрау, которые всегда являлись, когда она входила в будуар, чтобы помочь ей одеться, узнать, какой туалет приготовить и чего она желает к завтраку.

После туалета Евгения всегда отправлялась к обедне в церковь Сен-Жермен Л'Оксерруа.

Камерфрау не являлись; время шло, а между тем в этот день предстояло столько работы, что Евгения не хотела терять ни минуты!