Евгения

– Уж сделай, – ехидно подколола мать, – а то больше негде.

Максим пропустил её колкости мимо ушей. Он понимал, что мать никак не может привыкнуть, что её мальчик вырос и живёт своей жизнью, совершенно не похожей на жизнь родителей и их на представления о правильности и разумности бытия. Вот и духи, которые Максим привёз из Франции, бережно убрала в сервант. Макс недоумевал: вещью надо пользоваться, а не выставлять её напоказ, как на витрине. К чему немецкие сервизы за стеклом, из которых никто не ест, ковры на стенах – им место на полу, а на стены надо вешать картины. Мама начинала спорить, горячиться, рассуждать о рачительности и бережливости, о превеликих трудах, с коими всё наживалось. Максим не соглашался. Он считал, что приобретения должны служить хозяевам, доставлять им удовольствие, иначе они не имеют смысла. Уже после понял, что удовольствие все получают от разного, он – от использования, родители – от обладания, и перестал вступать в дебаты.

Перед поездкой решил навести порядок на письменном столе, заваленном бумагами лохматой давности, старыми журналами, газетными статьями и прочей дребеденью. В мусор летели пожелтевшие листки, школьные тетрадки, прошлогодние шпаргалки, использованные блокноты и черновики – удивительно, сколько хлама производит человек за довольно короткий отрезок времени. Обрывки записей, устаревшие брошюры, конверт с московским штемпелем, подписанный острым полудетским почерком…

Рука замерла в воздухе, мелко заплясала, запрыгали перед глазами буквы, выведенные синими чернилами шариковой ручки. Конверт не был вскрыт. Максим попытался аккуратно расклеить, но бумага не слушалась. Ножниц рядом не оказалось, он неровно разорвал верх, вытащил листок в линейку из школьной тетрадки.

«Привет, Макс! Спасибо за новогоднее поздравление. Мама просила ответить. Она передаёт привет. У нас всё о кей, как у тебя? Учиться трудно? На фотке ты классно получился, старше, чем на самом деле. При встрече отдам. Будешь в Москве – заходи. Пока. Евгения.»

– Мама! – Не своим голосом заорал Максим. – Ма-ам! Когда пришло это письмо?

– О, Господи! – Прибежала с кухни мать приложила ладонь к груди, – ты чего орёшь, как ненормальный? Думала, что случилось… Письмо, какое письмо? Ах, это… Да, кажется, ещё зимой. Я к тебе на стол положила. Дома чаще надо бывать.

– Ты бы хоть сказала. – Тихо укорил Максим.

– Ну, забыла, извини. Там что-то срочное было? От кого? Мне показалось, от девочки какой-то… Одноклассница что ли? Ты ж теперь с этой своей Ритой…

– Ладно, проехали. – Отмахнулся Максим, – позвони тёте Тоне, предупреди, что поеду на «Стреле», утром буду.

Рита наблюдала за сборами с деланным безразличием, потягивая привезённое бордо из хрустального бокала.

– Это что, бегство? – Не выдержав, съязвила она.

– Прекрати, – поморщился Максим, – какое ещё бегство? Тётка старая, заболела, вернусь – всё обсудим.

Рита молча забрала бокал и початую бутылку и, гордо выпрямившись, удалилась на кухню. Зафыркала кофеварка.

– Ну что ты примчался, Максюша, у меня ж всё хорошо. Вот, дура старая, вас всех напугала. – Причитала тётя Тоня. – Я ж и пирожков испечь не успела, ты уж прости…

– Тёть Тонь, ну какие пирожки? – Укорил Максим, – ты лежи, давай. Как себя чувствуешь-то?

– На том свете належусь. – Упрямилась тётка. – В больнице все бока отлежала. И чувствую себя нормально. Вот, таблетки от давления пью.

– А я тебе из Франции подарок привёз. Гляди. – Развернул длинный шёлковый халат цвета ясного неба, по подолу и рукавам вышитый мелким узором.

– ой, ми-илый, – всплеснула руками тётка и, всхлипнув, расцеловала Максима в обе щеки, – красота-то какая… Батюшки, я даже не думала, что такую красоту простые смертные носить могут… Максюша, я тебя прошу, когда помру, ты меня в эту красоту одень…

– Тьфу! – Отстранился от неё Максим, – типун те на язык, тёть Тонь! Чё несёшь-то? Я те помру! Ещё на моей свадьбе спляшешь! А халат чтоб носила. Потом новый привезу.

– А скоро свадьба-то? – Встрепенулась тётка. – Это на той девушке, с которой по Парижам ездил, женишься? Мама твоя говорила, у неё живёшь, что девушка шибко богатая?

– Тёть Тонь, я ничего ещё не решил. – Максим нервно заходил по комнате.

– Если сомневаешься, то не женись. – Убеждённо сказала тётка. – Значит, не судьба. Будешь маяться, никакие Парижи будут не в радость. Потом свою единственную встретишь, а поздно. Жена, дети… Без любви-то трудно жить, Максюша…

– И с ней тоже нелегко. – Мрачно усмехнулся Максим. – Ты, вон, любовь всю жизнь прождала…

– И хорошо, что прождала. – С жаром воскликнула Антонина, – Мне стихотворение одно в молодости запомнилось. Я хоть без образования, не шибко начитанная была, а это где-то услышала, и запомнила:

Она прикрыла глаза и с чувством прочла:

– Ты лучше голодай, чем, что попало, ешь,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.[1]