Евграф Федоров

Четырнадцать. Да еще те — одиннадцать. Двадцать пять, четверть столетия. Пугающая цифра, хоть врожденная к цифрам любовь и давно привык, что они тверже слов и лишены колорита.

Двадцать пять, четвертушка… Что же, выгнали, выперли, не нужен?

Бормочет человек, прислонившись к липе, к мокрой, оттаявшей, черной ее коре.

Тогда… значит, четырнадцать лет назад, Еремеев спросил:

— А как озаглавить намерены ваш труд?

— «Начала учения о фигурах».

— Начала?..

Выпыхнул носом воздух, льняные усы-подковку раздвинул и в угол скосился — как бы скрывал насмешку, на деле ее выставляя.

И смекнул проситель, что дерзость спорол, и смысл насмешки: не с тебя ли, милок, ты воображаешь, начнется учение о фигурах?

А может, раньше еще надерзил — вручая на равных тетрадку с текстом, ниспровергающим основы? Или еще раньше — одиннадцать, значит, лет назад… Странная участь с первого удара отроческой еще руки выбить искру и столько лет вздувать огонек, не смея показать людям…

Нам остается предположить, что невысокий человек в потертом пальто в этом месте своих рассуждений (если он вообще в тот день способен был рассуждать) махнул рукой и повернул к дому, где уж, несомненно, пребывала в беспокойстве — хоть и привыкшая к его причудам — супруга Людмила Васильевна, и, вторя ее беспокойству, беспокоились дети — и Женечка, и Милочка, и Графочка.

Что ж, повернем и мы лицом к повествованию и отправимся в наше обозрение историй, споров, дорог и фигур.

Часть первая БЛАГОСТРОЙНОСТЬ И ХУДЫЕ ВОЛНЕНИЯ

Глава первая ГОРОДА И ФИГУРЫ

Да, да, и фигур, и, быть может, раньше всего потому, что по ним именно и шествует любое обозрение. Все на свете имеет облик или поверхность, очертания и форму; и всякая суть обладает выражением. Раздробленный атом по-прежнему материальный объект. Пар клубится облаком. Улитка свернута в виток. Токката Хачатуряна напоминает, по утверждению пианистов, огненный раструб.

А ведь звук неосязаемый, сотрясение эфира! Что же тогда говорить о вещественных предметах, скажем, о жилищах, о поселениях? Они не бездушные кружки, какими их печатают на картах; и, допустим, какой-нибудь Кунгур, к примеру, если взглянуть с горы Ледяной, очень похож на правильный шестиугольник; а с земли, коли улечься на берегу Ирени и, отвернувшись от звенящего краснолесья, смотреть на двухэтажные деревянные дома, то они в самую тютельку вписываются в прямоугольные параллелепипеды с крышами в виде диэдров.

А крепость Оренбург с одиннадцатью бастионами? Ровный овал. Такой она и была задумана. И хотя с тех пор город дважды переносился для приискания наиудобнейшего местоположения, овальная форма его укреплений сохранялась; и инженер-генерал Степан Иванович Федоров как раз и заботился много о строгости линий. То было время внушительных каре и трехшеренговых пехотных построений; геометрия властвовала на штабных учениях. Кой-где, в иных землях рассыпанный строй и отрывистые перебежки уже внедрялись вместе с дальнобойным патроном, но русский военный устав их еще не пускал. Император Николай I в бытность свою великим князем занимал пост генерального инспектора армии по инженерным частям и на всю жизнь сохранил к саперам пристрастие. При нем введены были батальонные школы, инженерные парки и фурштадтские роты.

Через семь лет после воцарения император провел важные упрощения в мундире; кивер заменил каской, пуговицы крючками. Дозволялось носить рукавицы, наушники, башлыки; офицерам — барашковую шапку с гербом; и вместе с тем — усы и бороду, кто пожелает; к мундирной реформе они, впрочем, отношения не имели. Туркестанской армии, кроме того, разрешалось в знойную пору на фуражки натягивать белые чехлы.

Степан Иванович помнил и худшие времена, но тогда он был молод и кивер, и ботфорты стерпливал без жалоб. А теперь, возвращаясь ввечеру с полевых учений, кряхтя, из шарабана вылезал, левую ногу поставив на шаткую, из тонкой жести, свежевыкрашенную подножку, а правую опуская — так что на земле оказывался спиною к лошади; входил в сени, садился на низкую табуретку и смахивал с головы фуражку в чехле. Денщик Павел припадал на колено, напряженно вытянутыми пальцами одной руки поднимал, как блюдце, хозяйский каблук, большим и указательным пальцами другой вцеплялся в рант носка — лакейски-брезгливо стаскивал сапог под облегченные стоны Степана Ивановича. Вбегали мальчики. Они не смели обнять отца. «Ну что, шалили?» — или что-нибудь другое пустое спрашивал он, расстегивая и снимая китель, полотняную рубаху (тоже дозволенная обновка).

«Господа, подите в дом», — прогонял детей Пашка и наливал в медный таз подогретой воды. Степан Иванович долго плескался и вытирался, затем уходил к себе в кабинет причесываться. Паша нес туда халат и войлочные шарканцы. После умывания полуголый череп уже не казался таким беспомощно-белесым и входил в сочетание с приглаженными усами. Убедившись в этом, Степан Иванович шел в гостиную, где ждала его, выпрямившись, Юлия Герасимовна.