Эвита. Женщина с хлыстом

Аргентинцы – не бунтари по природе; обитатели богатых столичных провинций в большинстве своем живут чересчур комфортно и сыто; а те, кто по-настоящему беден, при этом невежественны и зачастую так далеки от столицы, что дела правительства их вроде как и не касаются. И тем не менее недовольство в стране нарастало. Portenos, для которых потеря собственного достоинства ужасней, чем потеря свободы, и так воротило с души от того, как откровенно правительство ухаживало за рейхом – симпатии гражданского населения были обращены скорее к Англии и Франции, с которыми Аргентина издавна вела торговлю и имела культурные связи; а тут они почувствовали себя еще более униженными, обнаружив, что их страна, по словам Черчилля, «выбрала себе в кавалеры врага, и не просто врага, но и проигравшую сторону». Им не позволили даже порадоваться победе союзников, потому что в день освобождения Парижа (а Париж всегда был духовной родиной для образованных аргентинцев) трехтысячную толпу, собравшуюся, чтобы отметить это событие, разогнали силами полиции; когда пал Берлин, все торжества были запрещены, а на группы, которые все же осмеливались вместе праздновать победу, нападали хулиганы, которых полиция оберегала и поддерживала. Декларация о вступлении Аргентины в войну в последнюю минуту, когда правительство, наконец, убедилось, что Германия проиграет, только добавляла portenos унижения.

После капитуляции Японии толпы народа хлынули на улицы, и в последующей за тем стычке с полицией были убиты два студента. Их смерть вызвала волну забастовок среди студентов и университетских преподавателей по всей стране. В Буэнос-Айресе восемьсот юношей и девушек забаррикадировались в здании университета; полиция окружила здание, открыла по нему огонь и, наконец, пустила в ход слезоточивый газ. Студенты защищались столами и стульями. Молодых людей в конце концов притащили в специальный отдел полиции, а девушек доставили в тюрьму Сан-Мигель, где обычно держали проституток. В прессе, контролируемой правительством, появились направленные против них клеветнические статьи.

Полицию Буэнос-Айреса тогда возглавлял полковник Филомено Веласко; он получил этот пост из рук Перона, и какое-то время эти двое были близкими друзьями. Эва с некоторым сомнением относилась к этой дружбе, хотя ее смущали в Веласко отнюдь не его методы (после того как она в итоге выдворила его с должности, эти методы не изменились), а сам полковник, поскольку он был не вполне готов следовать ее руководству. Избранные им приемы арестов вошли в поговорку (его тюремщики, подобно агентам гестапо, прибывали на место посреди ночи, чтобы утащить свою жертву), и его садистские методы допросов были тоже хорошо известны.

В сентябре 1945 года состоялся мощный антиправительственный марш протеста, и генерал Роусон, который всеми силами защищал идею сотрудничества с союзниками, с ликованием приветствовал проходящие внизу толпы с балкона (его дом располагался на пути к конгрессу). Его за это не слишком сильно попрекали, так что он, не удержавшись, согласился возглавить заговор, который составил вдвоем с товарищем – офицером из командования одного из гарнизонов в провинциальном городе Кордоба. Но ровно через неделю, когда они уже были готовы двинуться маршем на Буэнос-Айрес, он вместе с остальными конспираторами был внезапно арестован и отправлен за решетку.

Нельзя сказать, что военные поверили хоть на мгновение добродушной улыбке Перона. Когда он получил пост в Секретариате труда, всем казалось, что он взялся за неблагодарную работу, но офицеры с растущей тревогой наблюдали за тем, как он сплачивает профсоюзы, превращая их в оружие, направленное против них; с еще большей тревогой они следили за махинациями подружки полковника, которая, казалось, все меньше и меньше удовлетворялась своим успехом на радио и счастливой творческой судьбой (они готовы были позволить ей и дальше извлекать из этого доход) и все больше влезала в правительственные дела, советуя вице-президенту, кому отдать ту или иную должность, а кого устранить. Более того, эти должности чаще отдавались ее друзьям и родственникам, нежели друзьям и родственникам Перона.

Мать Эвы, вечная донья Хуана, завела себе нового друга. Это был некто Никколини, почтовый служащий. Эва использовала свое влияние на Перона, чтобы добиться для Никколини должности директора почт и телеграфа. Чиновник, занимающий такой пост, становился довольно влиятельным, поскольку именно он осуществлял контроль за радио, кинопроизводством и за всеми средствами массовой информации. Эва с самого начала урвала для себя кусочек этого пирога, поскольку прежде столь важный пост занимал ее предыдущий друг – полковник Имберт, что, разумеется, было его самой привлекательной чертой. Но теперь, когда его сменил очередной любовник ее матери, Эва целиком взяла дело в свои руки: всем было ясно, кто на самом деле контролирует почту и телеграф.