Эвита. Женщина с хлыстом

«Наша аргентинская лилия, – так однажды назвал ее министр социального обеспечения, – которой мы преданы всей душой и любовь к которой никогда не померкнет в наших сердцах».

«Она кажется, – заявил Эктор Кампора в палате депутатов, – новым воплощением одной из тех героинь, которые шли за армиями, – едва ли эта двусмысленность была намеренной! – чтобы, забыв о себе, исполнять свой христианский долг: исцелять раненых, поить жаждущих и кормить голодных. Эва Перон продолжает свою революционную работу, открывая свои объятия смиренным и щедрою рукою даря свою любовь и доброту всем уголкам страны».

«Демокрасиа» отвела половину выпуска рассказу о катастрофе на аргентинском авиалайнере, пассажиры которого, охваченные пламенем, взывали к Эве и Перону о помощи. «Кажется невозможным, – добавляла газета, – чтобы судьба могла обойтись с нами жестоко, когда у нас на устах эти два имени».

В своих собственных речах и статьях Эва частенько вспоминала о прошлых унижениях, она называла себя «самой смиренной из всех «людей без пиджаков», «самым смиренным из сотрудников Перона», но те, кто окружал ее, знали ее лучше и не обманывались на этот счет; постоянные упоминания о скромном происхождении были лишь частью роли, которую она играла и за которую жаждала получать неизменные аплодисменты, порой чуть ли не святотатственные, потому что ее называли «леди Надежда» и «леди Сострадание» – титулы, звучащие вполне привычно для набожных людей.

Подобные похвалы были единственной оценкой, которую она переносила спокойно; любая критика разрушала тот дутый образ, который она создавала не только для того, чтобы обманывать других, не только ради богатства и власти, которые он давал, но и для себя, поскольку только он позволял ей жить в окружавшей ее ужасающей пустоте страха. Внешне Эва казалась маленькой и мужественной женщиной; но внутренне она была столь же исполнена сознания собственного величия, столь же уязвима, как огромные надувные игрушки, которые носят по улицам во время праздников. Ярость, с которой она преследовала своих врагов, рождалась из внутренней неуверенности, потому что многие из этих людей не представляли никакой реальной угрозы ни для нее, ни для режима: единственная их вина состояла в том, что когда-то их положение было выше, чем ее собственное.

Немногие первоклассные актрисы времен ее театрального прошлого избежали ее нападок; большинство тех, кто привечал ее в те дни и провинился только тем, что играл лучше, чем она, теперь с трудом зарабатывали себе на хлеб или покинули страну. Аргентинская сцена, кино и радио были закрыты для них до конца их жизни или до падения режима Перона, поскольку пригласить кого-то из них в работу означало нарваться на штрафы, замалчивание, аннулирование лицензий и крах. Такой всеми любимой актрисе, как Либертад Ламарки, которая, без сомнения, сделала ошибку, упрекая Эву в те далекие дни в непунктуальности, из-за чего, поговаривают, две леди даже чуть не подрались, пришлось уехать и продолжать свою карьеру в чужих землях. Правда, потом она опрометчиво вернулась в Буэнос-Айрес; ее не забыли, и встречать ее в аэропорту собралась огромная толпа. Но чиновники, которые получили приказ причинять ей все возможные неудобства, полночи выясняли ее личность и обыскивали ее багаж, пока встречающие, видя, что все другие пассажиры уже разъехались, не сочли, что она не приехала, и не разошлись. В Аргентине только одной женщине могли аплодировать собравшиеся толпы.

В самом начале правления Перона у некоторых еще хватало мужества публично высмеивать Эву. Нини Маршалл, чей персонаж – молоденькая рабочая девчушка – пользовался любовью радиослушателей, передразнила Эву и вынуждена была найти себе новый дом и другую работу в Монтевидео. Софии Бозан некоторое время везло больше; после того как Эва допустила бестактность, появившись на банкете, где она сидела рядом с кардиналом Копелло, в платье без рукавов, София Бозан вышла на сцену с птицей-кардиналом, усевшейся на ее обнаженном плече. Она отделалась только выговором и умеренным штрафом, но следующим вечером появилась с замком на губах. И снова обошлось выговором и штрафом – подобная снисходительность кажется необъяснимой, если не знать, что начальник полиции, пресловутый полковник Веласко, был ее приятелем и недругом Эвы; вскоре после этого он получил отставку. Но поведение Эвы отличалось невротической непоследовательностью; в иных случаях, заметив в толпе своих знакомых прежних актерских дней, она могла неожиданно повести себя с исключительной снисходительностью, выражая восторг оттого, что встретила давнюю подругу, и вручая ей небрежно нацарапанную записку к какому-нибудь театральному менеджеру, который должен был немедленно поставить ее имя в самом верху гонорарной ведомости и поднять ее зарплату до немыслимой суммы. Но эти жесты никогда не затрагивали выдающихся актрис – щедрость Эвы являлась лишь очередной демонстрацией ее могущества.