Эволюция красоты. Как дарвиновская теория полового отбора объясняет животный мир – и нас самих

Лично я думаю, что Дарвин, скорее всего, и в юности обладал тем же ненасытным, уравновешенным, но упорным интеллектом, который он проявил в своей позднейшей жизни, – интеллектом, который давал ему инстинктивное понимание того, что есть настоящая наука. Незадолго до выхода «Происхождения видов» в 1859 году Дарвин высказался о гигантском креационистском труде всемирно известного гарвардского профессора Луи Агассиса «Рассуждение о классификации» как о «совершенно бесполезном хламе»! Полагаю, что Дарвин, приступив к изучению медицины, должен был прийти к такому же заключению относительно большей части тогдашнего биологического образования. И в целом, пожалуй, он был бы прав. В 1820-х годах медицинская наука действительно представляла собой главным образом бесполезный хлам. В то время не существовало ни хоть сколько-нибудь обобщенного понимания механистических основ работы человеческого тела, ни более широких научных представлений о причинах возникновения болезней. Все лечение, по сути, состояло из применения ограниченного набора бесполезных плацебо, сильных ядов и опасного шарлатанства. Пожалуй, в медицине того времени едва ли удалось бы отыскать и горстку профессиональных медицинских средств, способных принести больному хоть какую-то реальную пользу. И действительно, в автобиографии, упоминая о посещении им лекций Королевского медицинского общества в Эдинбурге, Дарвин пишет: «Много вздора говорилось там»[10]. Подозреваю, что только когда Дарвин вырвался из-под гнета закоснелых догм тогдашней английской науки на неисследованные просторы южного полушария, его блестящий, жадный до знаний могучий интеллект обрел наконец необходимую свободу деятельности.

Когда же он получил возможность делать собственные, не подверженные чужому влиянию наблюдения, увиденное привело его к двум крупным биологическим открытиям, изложенным им в «Происхождении видов»: концепции естественного отбора как механизма эволюции и идее, провозглашавшей, что все живые организмы ведут свое происхождение от общего предка, а значит, связаны друг с другом в едином «великом Древе жизни». Продолжительные и жаркие дебаты по поводу того, следует ли включать эти теории в программу преподавания в средних школах, дают нам некоторое представление о том, как трудно принимали их читатели дарвиновского труда полтора века назад.

Отражая многочисленные свирепые нападки на «Происхождение видов» после выхода этой книги в свет, Дарвин сам терзался тремя мучительными проблемами. Первая из них заключалась в отсутствии какой-либо рабочей теории наследственности. Ничего не зная об экспериментах Менделя, Дарвин попытался самостоятельно – и безуспешно – разработать теорию передачи признаков по наследству, что имело основополагающую важность для механизма естественного отбора. Второй проблемой для Дарвина явилось эволюционное происхождение человека, особенности человеческой организации и ее разнообразие. В «Происхождении видов», когда дело доходит до эволюции человека, Дарвин лишь бессильно заключает: «Много света будет пролито на происхождение человека и на его историю»[11].

Наконец, третьей большой проблемой для Дарвина было происхождение бесполезной красоты. Если в основе естественного отбора лежит неодинаковое выживание особей с наследуемыми изменениями, то чем можно объяснить сложную красоту павлиньего хвоста, которая причиняла Дарвину столько мучений? Длинный, тяжелый хвост павлина очевидно не способствует его выживанию; скорее уж он, наоборот, создает ему помехи, ограничивая скорость передвижения животного и делая его более уязвимым для хищников. Глазки на павлиньем хвосте стали для Дарвина буквально навязчивой идеей. Он рассуждал, что совершенство человеческого глаза может объясняться эволюционным накоплением во времени небольших усовершенствований, каждое из которых способствовало небольшому улучшению способностей глаза улавливать свет, различать свет и тень, фокусироваться, создавать изображение, различать цвета и так далее; и каждая из этих способностей повышала шансы животного на выживание. Но какой цели могли служить промежуточные стадии эволюции глазков на павлиньих перьях? И какой цели служат «совершенные» павлиньи глазки сейчас? Если объяснение эволюции человеческого глаза представляло собой трудную задачу для интеллекта, то объяснение возникновения глазков на хвосте павлина превратилось в интеллектуальный кошмар, который не давал Дарвину покоя. Именно в связи с этим в 1860 году он написал в письме к своему другу гарвардскому ботанику Эйсе Грею: «Всякий раз, когда я рассматриваю перо из хвоста павлина, мне делается дурно!»