Эволюция личности

Возрожденческого оптимизма хватило на несколько веков. К концу Первой мировой войны лишь немногие художники сохранили веру в возможность человеческого совершенствования. Последние несколько поколений человеческое тело изображалось в формах, невиданных в Европе с тех пор, как великие цивилизации начали свой трудный путь к лучшему будущему. Великие художники XX века перестали идеализировать мужчин и женщин и обратились к непропорциональным человеческим фигуркам примитивного искусства, детским каракулям и творчеству душевнобольных. Пожалуй, было бы ошибкой полагать, что африканцы — создатели масок, вдохновлявших Пикассо и Клее, — выражали в своем творчестве, как утверждают некоторые критики, исконный экзистенциальный ужас ^{164}. Однако очевидно, что западные художники, заимствуя эти образы, в искаженных чертах на картинах выражали свое видение отчаянного положения человека.

Уже многие годы художественный мейнстрим, по-видимому, не пытается создать жизнеспособную модель личности. В наш век только три течения предлагали идеализированные человеческие образы. Два из них были политическими. Конструируемые ими с помощью искусства утопические проекты оказались полностью провальными. Фашистские режимы представили грубую, силовую версию греческого идеала арете в качестве образца для арийской расы, призванной наследовать землю. Статуи, окружавшие Итальянский форум [22]Муссолини или гитлеровские министерства в Берлине, были воплощением свирепого, безжалостного, роботоподобного человека — идеала правящей идеологии. Еще одним идеалом, вдохновленным политической идеологией, был соцреализм. За полвека коммунистического эксперимента появилось невероятное количество картин и статуй, изображающих розовощекую молодежь, занятую всевозможными полезными делами — сбором урожая, рыбной ловлей, ремонтом тракторов или кормлением детей. Советское искусство, менее монументальное, чем фашистское, было, возможно, и менее содержательным. Изображения личности в советском искусстве, несомненно, были порождены одной лишь пропагандой без всякой связи с реальной жизнью общества, которую это искусство намеревалось описывать. Но хуже всего было то, что оно полностью игнорировало обозримое будущее.

Третья группа образов, представляющих идеальную личность, — это творения западных средств массовой информации, преимущественно коммерческой рекламы ^{165}. От модниц из 1920-х, рекламировавших косметику и сигареты, до поколения Pepsi и телевизионного спорта, торгующего пивом, в нашем визуальном пространстве безраздельно господствует неприкрытая эксплуатация идеала человека. Ее цель — привлечь внимание к конкретному продукту, связать его с желанными мыслями и чувствами, заставить нас купить его и тем самым увеличить его долю на рынке. Для этого в рекламе продукта обычно изображают здоровых молодых людей в лучшие моменты их жизни.

В идеальной личности, которую нам преподносит коммерческая реклама, нет и намека на уравновешенную самодисциплину греческих героев, духовный экстаз христианских святых, идеологическую исступленность фашистских обнаженных натур или коллективную иллюзию советских рабочих. Они демонстрируют отличное животное здоровье, чувственную сытость, отсутствие груза ответственности и тревог, мешающих потреблять новомодные товары и наслаждаться. Иконография современной рекламы нередко кажется возвратом к фетишизму и тотемизму наших далеких предков. По словам Мартина Эсслина, считающего телерекламу религиозным действом, ее моральный мир, в сущности, — «мир политеизма. В нем правит целый пантеон могущественных сил, буквально присутствующих в каждом продукте или услуге… В Древней Греции ветер и вода, деревья и ручьи были населены множеством нимф, дриад, сатиров и других особых местных божеств. Так же обстоит дело и в телерекламе, но ее политеизм довольно примитивен, близок к анимистическим и фетишистским верованиям» ^{166}.

Другие исследователи называют рекламу неким «откровением» ^{167}— «истиной в последней инстанции, благодаря которой мы постигаем собственную сущность… Более того, каждое ее проявление создает образ, управляющий тем, как мы воспринимаем себя и мир». Этот мир населен полуодушевленными вещами, шумно требующими наших денег и внимания, а обитающие там человеческие личности — потребители, стремящиеся сформировать свою идентичность через приобретаемую продукцию.

Эти образы говорят нам, что высшая цель жизни — беспечные удовольствия. Конечно, эта идея не слишком нова и оригинальна: как показал Сорокин ^{168}, культуры, ориентированные на чувственность, и культуры, ценящие идеи больше удовольствий, сменяли друг друга на всем протяжении истории. Пожалуй, ближе всего к представлению личности в нынешнем коммерческом искусстве свободный человек, отображенный в искусстве Возрождения. Причем современный зритель наверняка сочтет образ человека Возрождения более интересным и развитым интеллектуально и эмоционально, чем его нынешние охваченные нарциссизмом и потребительским фетишизмом подобия.