Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Когда по межбиблиотечному абонементу мне из Индианского университета прислали диссертацию Рене Жирара «Американское общественное мнение о Франции в 1940–1943 годах», она была в полной неприкосновенности. Поля страниц еле заметно пожелтели, но время почти не оставило на них отпечатка. Ни пятен от кофе, ни полустертых карандашных заметок на полях, листы не истрепаны. Прошедшие годы выдает выдает только выцветший переплет – черный, матерчатый, с поблекшими золотыми буквами на корешке. Очевидно, передо мной лежал оригинал диссертации, а не копия, сделанная для широкого пользования, и, похоже, диссертацию редко раскрывали со дня, когда поставили ее на библиотечную полку. Хотя впоследствии автор прославился, в диссертацию, отпечатанную профессиональными машинистками, мало кто заглядывал с 1950 года, когда она была представлена в университет на соискание докторской степени. Состояние экземпляра указывало не только на невнимание читателей к этой работе, но и на скрупулезность автора: никаких опечаток или исправлений, все буквы одинаково четкие – значит, ленту для пишущей машинки вовремя меняли. Английский язык Жирара, в то время не отвечавший масштабу поставленной задачи, исправили и отполировали другие.

Диссертация отшлифованная, тщательно написанная, аккуратно сработанная, точно изделие добросовестного ремесленника, но в ней нет ни одного абзаца, где дышала бы подлинная жизнь. И все же на нее были затрачены большие усилия. Жирар утверждал, что это было плевое дело, но в реальности перед нами увесистый труд на 418 страниц – результат, которого полагалось достичь двадцатишестилетнему преподавателю на временном контракте.

В диссертации во многом – хоть это заметно не сразу – предвосхищены его последующие размышления. Человек, впоследствии «подсевший» на ежедневные выпуски новостей, уже тогда неотрывно отслеживал это миметическое явление – мнения. Мы существа миметические, озабоченные тем, что думают о нас другие. Французским интеллектуалам в особенности всегда любопытно, как они выглядят в глазах американских коллег, их также снедает беспокойство, не переживают ли они «упадка». Эти две страны поглядывали друг на дружку через Атлантику. Как отметил сам Жирар, «американцам всегда нравилось слушать рассуждения о „моральной распущенности французского народа“, а французам – наблюдать „отсутствие вкуса у американцев“»76. Сам Жирар, в свою очередь, гадал, что думают «аборигены» о нем и о языке, хранителем и преподавателем которого он был, а ведь этому языку, как отмечено в его диссертации, «свойственна дивная ясность, явленная в прекрасном чувстве логики и меры, в тонкой иронии, юморе и толерантности, в идеализме, который порой был житейски приземленным, а порой возвышенно-небесным»77.

Жирар сказал мне, что его исследовательский метод был незамысловат. Он написал французскому послу в Вашингтон, и тот прислал в Блумингтон целый ящик вырезок из газет и журналов. Voilá!78 Жирар сказал, что подошел к осуществлению этой затеи «совершенно несерьезно». Просто чтобы продлить визу, требовалось иметь докторскую степень, а он твердо решил остаться в США.

Но это еще не полная картина: немаловажно, что темой диссертации, а также предметом его неотступных размышлений в те годы стала война, хоть он в беседах со мной уверял, что война на него не особенно подействовала. Он писал о французах и их «национальной склонности находить козла отпущения, который взял бы на себя их грехи» – возможно, его ум уже начинал сосредотачиваться на том, что ему было суждено исследовать всю жизнь?

Один близко общавшийся с ним коллега сказал мне, что все его разговоры с Жираром касались франко-германских отношений; что ж, в моих беседах с Жираром эта тема определенно всплывала часто. «Странное поражение» Франции (по выражению Марка Блока) до сих пор вызывает споры среди французской интеллигенции. А тогда тем более вызывало. Очевидно, Жирар задумался об истинной природе той схватки как всего лишь очередном проявлении франко-германской наследственной вражды, которая станет центральной темой его последней книги – «Завершить Клаузевица».

Хотя в разные моменты он утверждал, что учился на библиотекаря, или на историка, или на литературоведа (первая профессия менялась в зависимости от контекста разговора), дипломная работа в Школе хартий и диссертация в Индианском университете упрочили его историческое образование и статус историка. «Многие считают, что моей изначальной сферой деятельности была литературная критика, но в научном смысле литературная критика – „моя“ область не больше, чем антропология, психология или религиоведение. Если наша „настоящая“ область исследований – та, в которой мы не самоучки, то моя „настоящая“ область – история. Однако во всем, что для меня по-настоящему важно, я самоучка»79.

* * *