Евпатий

В Детском парке напротив школы у них завелась лавочка. Здесь, мимо, на уроке физкультуры бегали стометровку, здесь Юра читал новые стихи, пилось кисленькое винцо «рымникское» из пузатой бутылки, закуривались появившиеся как раз тогда болгарские сигареты, игралось в покер, а затем, попозже, в преферанс, здесь, у этой лавочки, Илпатеев дрался однажды с малолетками, заступаясь за «жида» Юру, и здесь же Юра встречался с первой своей и единственной любовью, а Паша приходил посидеть, когда шеф его в НИИ, не преминув тиснуть пару-тройку Пашиных идей, отодвигал в очередной раз защиту диссертации.

Дорогие друзья,

Гении непризнанные,

Понимаете, я

Заглянул в призрачное.

«Призрачное» подверглось тогда некоторой, впрочем, очень осторожной критике со стороны Паши, и на другой день Юрино вещее стихотворение звучало так:

Дорогие друзья,

Гении бушующие.

Понимаете, я

Заглянул в будущее!

К слову сказать, если допустить посыл Илпатеева о «психологическом мастурбантстве» хоть сколько-то верным, вот это как раз «призрачное» и попадало в десятку.

А вообще, как рассказывал Паша, Юра был странным и совсем как-то непохожим на других. Драться он не мог, в строю из-за раскоординированности и какой-то «засечности» в движениях не попадал в ногу, но никто лучше его не смог бы «заложить» мяч от почти центра поля в какой-нибудь решающей игре на первенство школы по баскетболу. Шутил он, само собой, в стиле Ильфа и Петрова, но и тут, не выдерживая приема и времени, срывался на свое «га-а-а…», скулил и колыхался раньше, чем тот, кому предназначалась шутка, ее усекал. А когда пытался что-то всерьез, что-нибудь философское или перед девушками и у него не проходило, Юра делал брови домиком, топырил губы и запускал во взгляд этакое насмешливое масло. Это, дескать, он так, шутейно, интеллект кой-чей на вшивость проверял.

- Ух, хорошо сказал! - искренне и то и дело хвалил он склонного к кратким умозаключениям Илпатеева, который, впрочем, не шибко радовался тому, чувствуя несовпаденье оценочных координат. Но все-таки…

- Да-а, Лялек! - выдвигал вперед толстую нижнюю губу свою. - Сказанул же ты, братец мой, глупость! - И тотчас, сам задумавшись, продолжал играть бровями, губами и даже надувал щеки.

Драка, объяснял ему Илпатеев, как и поэзия, - это состояние. В это нужно войти. Юра «войти» не мог. Смешно было смотреть, как якобы взаправдашно он выдвигал челюсть и лез грудью вперед.

Уходил романтически на вокзал, стоял под ветром на переходном высоком мосту, наблюдал увозимое в дыму и лязге из забитого заводами Яминска наработанное добро.

В битвах завтрашних буден

Будем спорить, мечтать.

Но я знаю, мы будем

Друг о друге скучать.

И вот случилось то, что реже редкого случается сразу, в одну ночь.

В политехническом выступал известный столичный поэт, тот самый, Юрин тайный кумир и учитель, а Юра сидел в первом красном ряду и, восторженно гхакая, хлопал, сделав руки коробочками. Он смеялся.

- Трудно быть поэтом? - спрашивали из зала записочкой.

- Прекрасно! - отвечал без запинки поэт.

Его большой жирноватый кулак грозил и гвоздил каких-то, неназываемых, впрочем, врагов, и Юра наконец получил то, чего хотел.

В перерыве он отправился за поэтом в туалет.

Там, у писсуаров, Юра прочел мастеру одно из самых-самых своих разгражданственных произведений.

Бабка моя не наплачется,

Брест, пограничный Брест.

В груди ее бедного мальчика

Ржавчина пулю ест…

Струилась, взжуркивая, туалетная вода, бухало в груди Юрино взволнованное сердце. Поэт, эта московская штучка в вельветовых штанах, застегнул ширинку, неторопко тщательно помыл руки над всегда чистой в туалете политехнического раковиной, вытер крепенько верхним концом вафельного полотенца и, кивнув Юре не то вежливо, не то благодарно, вышел б е з е д и н о г о с л о в а в большую жизнь.

Кто любил женщину, делал всамделишное открытие или трясся ночь над умирающим ребенком, знает, что испытывает человек, когда из-под него вышибают табуретку.

Свершилось, произошло… Прими.

Ночью, когда уснули родители, Юра сжег в тазике под форточкой все клочки и заготовки, все подборки «Пионерской правды», «Юного следопыта» и заповедную одну тетрадь, куда выписывал и собирал «лучшее», а утром подошел на перемене к Лялюшкину и с сухо-самонасмешливым выраженьем в лице попросил, чтобы Паша «по-русски», а не как учительница физики, объяснил ему, что такое «кварк».

Паша кивнул и, не спрашивая о причинах, толково и кратко, на пальцах, что называется, растолковал. Он попутно даже подвел Юру к той мысли, что возможность электрона быть одновременно волной и частицей, обладающей массой, чуть ли не разрешение загадки параллельности существования мира феноменологического и трансцедентального, чем вызвал бешеный интерес у Илпатеева, который тут же начал задавать собственные вопросы и спорить. Но ЮРУ загадка жизни не интересовала, а важно было, как так ответить на уроке, чтобы получить пять и не прискребались.

Паша, хотя сам учился весьма неровно, объяснил Юре и это.