Евпатий

«Пьяный, что ли...» — недоумевали встречные и поперечные яминцы, а Гриша шёл и шёл, никого не видя, не слыша и не желая. У него был рассеянный склероз, генетическая такая якобы, таинственная, проявившаяся в тридцать лет и неведомо за какие Гришины грехи ниспосланная на него болезнь.

В школьной их газете, где половина стихотворных полос принадлежала Юрке, Гриша поместил как-то в уголочке одно-единственное. «Капли».

Оконная рама, стекло, и прошёл дождь. Капли сохнут одна за другой, исчезают совсем. Сколько их было? И сколько их будет ещё?

— Шесть лет мужик боролся, — говорит про Гришу Тарубару Семён, знающий про всех всё, — повесился у себя дома на турнике.

Илпатееву делается стыдно. Ну чего он в самом деле привязывался сегодня к этому Семёну? Каждого ведь Бог для чего-то... Помри у кого из них мать, или отец, или дедушка, как у Паши, ведь это Семён Емельянов и место на кладбище добудет, и гроб без хлопот, и даже оркестр и салют организует, если надо, и цветочки от подъезда к автобусу. Того и злится, наверное, он, Илпатеев, что были вот они эдакие аристократы духа и бежал-то у них Емелька-дурак чуть не из милости в эстафете, а вот попрошло, ухнуло куда-то четверть века, и он, Семён Емельянов, кончавший на троечки самый слабый из факультетов, ныне самый сильный из них мужик и везде свой, всё у него схвачено: и в ГАИ, и ментовке, и в нарождающейся мафии этой.

— А правда, — когда подходят к троллейбусной уже остановке, заставляет себя спросить Илпатеев, — что ты ещё с института в КГБ стучишь?

Он потому и спрашивает это, что испытывает сейчас к Семёну симпатию. Носить в сердце подобное подозрение и «чтоб не было возможности разрешить его», — подло, он полагает.

«Господи, — скажет потом Паша, — вечно ты лезешь, куда тебя не просят...»

Семён молчит. Кадык ходит у него вверх-вниз между двумя тёмно-коричневыми половинками шарфика. Одно мгновенье Илпатееву кажется, что Семён его ударит.

— Это Ляля тебе... — выдавливает наконец он и отворачивается, как кажется Илпатееву, дабы скрыть блеснувший злобою взгляд.

— Нет! — вовремя соображает правдолюбец Илпатеев. — Так, слышал случайно кое от кого.

Семён думает ещё не меньше полминуты. В нём какая-то борьба. «Уж не сказать ли, что это Женя Мытарев, — мелькает у Илпатеева низенькая мысль, — всё равно Женя погиб, погиб геройски, а отец у него работал вместе с Семёновым в управлении...»

— Ладно! — махает длинной десницей в перчатке Семён. — Скажу! Открою тебе раз и навсегда.

Он даже тянется сверху взять Илпатеева за угол воротника, но убирает, не доведя, из некоей школьной ещё их субординации, руку.

Был один момент, признаётся Семён Илпатееву. Друг отца помог после института попасть в военпреды. Всё! И никакого, никакусенького отношенья к КГБ это не имеет. Верит ему Илпатеев?

Верит! Илпатеев протягивает для рукопожатия руку. Семён торопливо стаскивает перчатку. Да! Вот теперь верит.

Семён веселеет прямо на глазах.

— А вот и восьмёрочка твоя...

16

Следя в окошко за плывущими назад огнями родного города, в троллейбусе Илпатеев размышляет о «пробнике». Пробник — это конь. Нет, не мерин-кастрат. У него и семя, и сила, но он... он и не конь больше. Хитроумные ветеринары вывели ему специальной операцией детородный орган так, что он «не может».

Пробника выпускают в табун молодых кобылиц, и он горячит, будоражит их, гоняя по загону. Больная его, неразрешимая ничем страсть, как пикадоры тореадору, предуготавливает выход настоящего коня-производителя... Его-то мужскую силу, бесценное золотое семя и бережёт, сберегает от напрасной растраты пробник.

И, как уверяют знатоки лошадники, не дай Бог, не дай-то вам Бог услышать, как кричит он ночью у себя в конюшне!

17

Через шесть лет, как было и обещано в прощальном письме, Катя Цветкова снова прибыла в Яминск.

Она позвонила Юриным родителям по старому адресу и попросила Дору Израйлевну передать Юре гостиничный телефон.

Катя знала: Дора Израйлевна передаст.

Катя была теперь женой главрежа Харьковского драматического театра и его примой. Играла Электру, Медею, Клеопатру, едрёна вошь.

День долог, да жизнь коротка, говорят в народе. Зато день почти всегда малосмыслен и утомителен и несёт в себе ту частицу, подобную корню из минус единицы, которую трудно куда-нибудь приладить. Но вот проходит год, два или шесть лет, и, как единственно возможная деталь в живой конструкции, этот же самый день видится тебе вдруг важным, как неизбежная точка прямой.

Катю Илпатеев запомнил, потому что именно от неё услышал мысль: чем очевиднее ложь, тем жесточе и беспощадней необходимо насилие для доказательства её «правды». И ещё, послушав, она сказала как-то, что из бесчисленных мириадов контекстов Елизавета Евсеевна, судя по всему, учила одному — для глухорождённых... Когда Илпатеев воображал себе, какой бы у них, Кати и Юры, мог родиться ребёнок, ему хотелось кусать пальцы.