Евпатий

Васька отпятился, ощупал зачем-то суковатое кнутовище и, метнув в толпу косой выискливый взгляд, бросил что-то выстолбившимся возле помоста полоротым друганам-сотоварищам; солёное, видать, артельное словцо.

— Бей, свинячий кот! — взвился, дырявя тишину, звенящий яростью молодой голос. — Пошто мудруешь, гнилая душа?!

Очевидно задетый, но как бы и бровью белёсой не поведя, Васька с преувеличенно мастеровитой отчётливостью снова откинул кнут.

«Вью-и-ижжи-ть... Въ-ы-м-м-вжи-ть...»

Рубаха треснула точь-в-точь на толщину пальца в две дыры-полосы. В запунцовевших краями прорубах блеснула белая Парунина кожа.

.............

«...поне земли Рязанской во управе ин благоденствии отселе бых... оплётшейся во гнусных делах...» — выхрипывал чуть не по слову думский указ пожилой, незнакомый служивый, а он, Евпатий, не сводил взгляд с открывшегося наконец Паруниного отверженного лица.

Стояла в средине срубленного в охряпку осинового поруба, босая, слабая, и слабая, словно раз навсегда усмехнувшаяся чему-то в себе гримаса отверженности истлевала на вспухших, искусанных от боли губах. Ни жалобы, ни обиды, ни даже особой как будто тоски... Она словно б и сама уже желала себе смерти, но только ещё боялась её, уставая терпеть.

Раздвинув тылом кисти впереди стоящих, выбрался, сам того не заметя, в первый ряд, тымкнул, не взглянув, ближайшего караульщика локтем в дых и, вытягивая на лету вперёд руки, прыгнул туда, к порубу, где до переминающихся в пыли босых Паруниных пальцев было не дальше шага.

Зачем? Он и сам не ведал того. Быть может, чтобы вместе им гореть, чтобы сделать хотя попытку вызволить... мало ли!

Как бы ни было, но прыжок был столь внезапен и так нечеловечески далёк, что не очутись средь охраняющих Кочкаря, следившего за Евпатием с его появления, невесть чем б кончилась безумная сия затея.

Кочкарь прыгнул следом и, будучи ближе, приземлился с Евпатием почти одновременно. Оправившиеся от неожиданности борсеки-рукопашцы обеих княжьих дружин прижали трясущегося и ослабевшего безумца к холодной, выпукло жёсткой брусчатке перед помостом.

И когда с треском и хлопом зашумело над Парунею чёрное, не остановимое больше пламя, когда вылетел оттуда один-единственный короткий заячий крикчик, он, Евпатий, едва ль толком слышал его. Поводя налитыми кровью глазами, он бормотал что-то невнятное, укоряющее неизвестно кого, покуда Савватей, Пафнутий и ещё двое бывших содружинников по молодшей не отволокли его домой.

Того же дня сожгли к вечеру хуторок Дурнёнки. Дымившееся ещё пепелище, двор, огород и маленький палисадник пред истбою злодейки-зелейницы окопали, закидали крапивою. И худо ль, хорошо ли сделали, а только по улицам рязанским, концам её, слободам, посаду и ближним весям падёж скотий воивпрямь двинул с того разу на убыль.

Так что иной хозяйственный скотовладелец исхитрился ко следующему уже мясоеду отведать скоромного.

В ту-то пору зародилась, судя по всему, и известная чуть не всякому русскому человеку легенда.

Инно некий боярин, нито князь «одевся в одежду светлу и славну и тако сед на коня, поеха к старцю. И холопи беши окрест его едуще и другые коня и утвари ведущие пред ним. И тако приеха к печери отец тех. И онем исшедшим и поклонившимся ему, яко же есть лепо вельможем, он же пакы им поклонился до земли. Потом же сня с себя одежю боярску и положи ю пред старцем, и коня, сущаа в утвари, постави пред ним, глаголя: «Се вся, отче, красная прелесть мира сего суть и яко хочешь, тако створи о них...»

ЖI.

Земли с насельными смердами при Игоре Ингваревиче, отце Юрия, жалованы были монастырю соседствующими вотчинниками, а строенья и обе, большую с малою, церкви возводили всем миром, сбирая по полгривны* с души. Неимущим же и недостатным, в числе их удельным холопьям и закупам, дозволялось по охоте внести лепту ручным трудом.

* Гривну в ту пору стоила рабочая крестьянская лошадь.

Посему и служил неброский с виду Залесский монастырёк тем сердцем Рязани, куда, ослабевши и осквернясь мирским тщением, притекали, точно изработанная в теле кровь, взыскующие утешения и цельности люди рязанские, дабы возвратиться в мир с возобретённым светом в очах и силою жить.

ЗI.

До беспострижного послуха в монастыре Коловрат полгода провёл у проживавших в версте от него отшельных схимонахов-печерников.

«Благо есть мужу, — рек пророк Иеремия, — егда возьмет ярем от юности своея, сядет наедине и умолкнет».

Лучше и не сказать.

Не узревая внутренним оком начала вины своей, сиречь не раскаиваясь и не ревнуя о будущей благощи, Коловрат, аки елень на источники водныя*, по наитию угадывая защиту себе от дьяволова обстояния, и эту новую уединённость свою (один из отшельных уступил ему келлию) воспринял как простой дар щедрого русского сердца, пещась исполнить возвещённые ему  п р а в и л а  с внешним тщанием, но без вящей душевной ревности.