Евпатий

То, чего со дня смерти сайгачихи-копелёк ожидал, чего в уголке сокрушающегося сердца желал, может быть, — расплата-событие это надвигалось из сумеречной лесной чащи.

* *

— Эй, Бык! Гэрээс гарах! — орали снаружи через полог. — Выходи! Сэбудей-богатур к поединку тебя зовет...

Выйдя, оглядевшись и сам, без помощи, Мухортого заседлав и чумбур нукеру, что ближе был, кинув, в юрту опять ушёл.

В шлеме с хвостом и гребнем, в прошитом куяке-панцире появился.

К хвосту Мухортого на пятках подступясь — р-раз! — в одно неуловимое-сдвоенное движение в седле он уже. Без спешки, но и без траты времени, коня трусцою к месту затянувшейся суматохи направляет он, Хостоврул.

Невдалеке от юрты-гер, предназначавшейся для запасов, хмуролицый Сэбудей-богатур с трёх взгромождённых друг на дружку телег воинские распоряжения отдавал. Бледный, наблюдающий без отрыва за свалкой боя джихангир Бату подле безмолвный стоял.

— Стрелки-мергены и ты, Урда... — хрипло с телег гудело-сипело, — а ты, Шейбани, если сумеешь... — И там же, возле обоих, молодой Тайнгут-хан ещё (заметил), приобщаемый братцем-джихангиром к искусству войны.

Орусуты, — а это были они, кто ещё? — были взяты бурулдайцами в кольцо, и оно, из всадников и спешенных лучников, то сжималось, то разжималось до разрыва изнутри; тогда в прорыв вылетал в островерхом шлеме орусут и, намахавшись мечом, уложив на подушку полдесятка бурулдаевых гope-вояк, возвращался назад.

Приблизясь к телегам и поднимая вверх улыбающееся лицо, спросил:

— Какого из них, Сэбудэ, предназначаешь мне?

Бросив сверху злой и не ответивший на улыбку взгляд, одноглазый буркнул что-то вертевшимся подле телег десятникам и джагунам.

Молодой хитроглазый нукер, движениями напоминающий гибкотелую рысь, вынул из свежесделанного сайдака стрелу-свистун и, едва глянув, выстрелил без задержки и долгих слов.

Тот, в кого стрелял он, один из двух выскочивших в прорыв орусутов, едва успел отвести голову в шлеме в последний миг.

Однако выстрел до того точен, до того хорош получился, что и Сэбудей-богатур, и Бату-хан, и Тайнгут, и все, кто видел, и сам нукер-рысь довольные запереглядывались и повеселели, расценивая это как залог успеха, как знак не утратившего бодрости и силы монгольского боевого духа.

Подмигнув одобрительно нукеру-рыси и отъехав от телег алдов сорок-пятьдесят, Хостоврул-бухэ приподнял в рост огромное тело на закачавшихся широких стременах и, вздев кверху руки с оттопыренными на обеих большими пальцами, зычно возгласил:

— Эй ты, орусут! Халз тулах! Халз туладья гэх...

ЛВ.

Вытаптывать площадку с обеих сторон сошло с лошадей по десятку всадников.

Подкольчужная рубаха у Евпатия успела промокнуть от сечевого поту и теперь с лёгким пощипываньем холодила спину меж лопаток.

Ласточка была в пене, на задних ногах и крупе в гнедой шерсти вспухали ссадины и мелкие алеющие кровью раны, но и она была в полной своей силе и могла продолжать.

— Если убьют, — никому и всем говорил по другую сторону поединного круга Хостоврул-бухэ, — Мухортого моего горячке Бури-хану этому отдадите... — И, мрачно усмехнувшись (больше нечего было сказать), махнул рукой в чешуйчатой железной рукавице.

— Ты мечом-то, Львович, не сразу спеши махать, — напутствовал у стремени Коловрата Акила Сыч, — он, вишь, чижёлый — сам уморится... Бей вверную!

Коловрат улыбнулся ему через плечо.

Оговоренным Бурулдаем с Савватеем сигналом взлетела и, описав дугу, пошла к земле, шевеля жалом, стрела-унтаух, с привязанной к оперению лентой.

Акила благословляюще хлопнул Коловрата по напрягшемуся колену и толкнул стремя.

Позади грудились отдыхивающиеся от схватки свои, а справа, слева и за противоположным краем поединного места темным-темнела конная и спешенная вражья несметная силища.

Прорыся вприскачку с треть отведённого пути, противники пустили коней в намёт и неслись теперь лоб в лоб, готовые, мнилось, сшибиться насмерть, но не своротить, не уступить сопернику дороги.

В обагрённом кровью снегу недолгой сечи невдалеке остывали тела убитых, и, стеная, зовя о помощи, валялись или переползали с мест и друг через друга многочисленные раненые, но ни русские, ни татары не обращали на них ни малейшего внимания. Всё приковано было к поединку, будто здесь и сейчас решалось нечто более важное, чем сама жизнь.

И когда чёрный, — так Акила звал про себя Коловратова супротивника — едва замечаемым движением начал выводить на замах огромный изгибающийся к навершию меч, Акила, усилием воли гася бежавший по телу озноб, ощутил, угадывая наперед, всем существом — опустись он даже на ко времени подставленный щит, меч развалит без задержки и щит, и Коловрата, и Ласточку, а в прибавок ещё саму землю на аршин вглубь.

«Матушка Царица Небесная, — взмолился Акила без всякого участия ума, — спаси, оборони, помози, Пречистая и Преблаженная... Ой-ё-ёй...»