Евпраксия

Матильда рассмеялась. Она умела смеяться, и смех ее звучал приятно, без всяких – ожидаемых от такой женщины – зловещих ноток.

– Ваше величество, Агамемнон ради попутного ветра в походе против Трои принес в жертву собственную дочь. Ифигению.

– Артемида не дала ему этого сделать. Она заменила девушку ланью, а Ифигению перенесла в Тавриду. Там Ифигения стала жрицей… Вы знаете, графиня, что Таврида находится в моей земле? Считайте, что я не создана для того, чтобы меня принесли в жертву.

– Но вы можете стать жрицей, ваше величество, – веселилась графиня. – Это прекрасно! Мы со святейшим папой верим, что вы станете на защиту высшей справедливости. Вы пребываете в убежище, где прежде всего почитаются справедливость и право. Я позаботилась, чтобы Европе стал известен кодекс Юстиниана. Этот император прославился не только сооружением Софийского храма, но и кодификацией римского права. Не прекрасно ли, что зодчие великих соборов одновременно заботятся и о праве, ваше величество!

"Ваше величество…", "ваше величество…", "ваше величество"!

"А кто пишет законы для журавлей?" – хотела спросить Евпраксия; разговор увяз в таких нескладно-глубоких колеях, что выбраться из них было не под силу, приходилось катиться, куда катилось.

– Мой дядя Ярослав, прозванный Мудрым, тоже соорудил в Киеве церковь святой Софии, которая почти не уступает константинопольской, и он же составил для своего государства "Русскую правду".

– И все же наивысшая правда – от господа, ибо и человек создан, дабы взирать на небо, ваше величество.

– Я люблю смотреть на цветы и травы.

Эти простые слова почему-то напугали графиню.

– Ваше величество, ваше величество, мы с герцогом Вельфом так рады вашему освобождению, так рады! Его святейшество папа безмерно утешится этой вестью. Все счастливо совпало. Вы ведь получили послание из Киева от русского царя, вашего брата?

– Мой брат погиб.

– Один брат погиб, да, и мы скорбим вместе с вами. Но другой на престоле…

– Другой – просто князь…

– Но третий…

Матильду не могло сбить ничто.

– Но третий… Михаил[14] …шлет вам свою любовь и свои советы…

– Полагаю, я должна просить советов у вас, графиня. Ибо Киев далеко отсюда… Как мне знать и вести себя? У меня есть воля, но больше нет ничего. Чем повлиять на императора, скажите, чтобы он отдал мое имущество?

Я бы хотела возвратиться домой. В Киев.

– Ваше величество, вы просите совета, я рада его вам дать. Напишите жалобу на императора!

– Жалобу? Кому?

– Святейшему папе.

– А разве папа может вмешиваться в имущественные дела?

– А того лучше – обратитесь с жалобой на императора к собору. Вскоре в Констанце будет собран собор. Мы со святейшим папой послали легата Гебгарда, чтобы он озаботился устроением собора. Там будут самые знатные мужи всей Европы. Вы можете, ваше величество, обжаловать недостойное поведение императора в Констанце.

– Ехать в Германию? Возвращаться в эту землю? Никогда!

– Тогда составьте жалобу.

– Но как? И гоже ли такое делать?

– У вас есть советчик. Аббат Бодо. Мы со святейшим папой знаем этого божьего слугу, верим ему.

– Вы же сами говорили, графиня, что он лишь исповедник – не советчик.

– Когда слуги божьи проявляют наивысшую преданность земным владыкам, их необходимо ценить, ваше величество. Я хотела бы, чтобы вы услышали достойного Доницо, который вот уже много лет слагает поэму о трудах мира сего.

Она позвонила серебряным колокольчиком, и в библиотеке мгновенно возник, будто до этого прятался средь толстенных кожаных книг, некий странный монах. Маленький человек с очень широким лицом, босой, и подпоясанной старой веревкой коричневой сутане, направился к ним, неслышно, будто привидение. Он нес впереди себя на вытянутых руках большую книгу, заранее раскрытую.

Матильда, как заметила Евпраксия, любила окружать себя такими недомерками: сама была мелковата ростом. Странно, что она вышла замуж за огромного грубого баварда, но, видно, потому-то и не подпускала его близко к себе.

– У вас есть что-то для прочтения, отче? – спросила Матильда монаха.

Тот осторожно шевельнул головой, – если б кивнул, она могла бы оторваться у него от мизерного туловища. Сглотнул слюну, откашлялся.

– Читайте, – милостиво повелела Евпраксия.

Доницо начал читать. Жирно булькал его голос, латынь в его поэме умирала, так и не родившись. Это был ярко выраженный убийца языка, поэзии, мысли. Он нахально грабил все, что существовало до него, втискивая в свое писание самое худшее, выдергивая образы как попало. Чаще всего он черпал из Библии, дабы угодить своей повелительнице, но о чем он вел речь, понять было затруднительно. Булькая, он прочел, например: "Новая Дебора увидела, что настало время низвергнуть Сисару, и, подобно Яиле, она вонзила острие в его висок".

Евпраксия ничего не уразумела, Матильда своевременно пришла на помощь.