Евпраксия

Приступы глухоты начались у Генриха еще давно, после трехдневного стояния на морозе в Каноссе, приходили и позже, всегда в пору наступленья дождей, холода и пронзающей сырости. Генриху легко было скрывать глухоту, потому что – император, ему надлежало повелевать, приказывать, кого ему-то слушать? Император обязан так или иначе быть отделенным от "нижнего" мира, он наверху, ему нужен покой для размышлений, для высших решений, и пусть о него, как о подножие высокой горы, бьются тысячи людей с их мелкими хлопотами, суетой, никчемностью, он же остается пребывающим в гордом одиночестве, один на один с облаками.

Только Заубуш знал о глухоте императора, как и обо всем остальном у императора, знал, но умело избегал в дни приступов глухоты всяких разговоров с ним, – лишь слушал и хлопал ресницами в знак понимания и покорности. Евпраксия о глухоте императора не знала, потому и начались у нее беседы с Генрихом столь странные, что она уверялась, будто сходит неминуемо с ума.

Она: Неужели во всей вашей империи льет такой нудный дождь?

Он: Положение императрицы обязывает.

Она: Я не люблю воды. В мокрядь человек всегда слишком остро ощущает свое одиночество.

Он: Сегодня я пришлю вам новые украшения. Их привезли от французского короля. Я сожалею, что умерла ваша тетка Агнес, королева Франции. Примите мои соболезнования.

Она: Мне хочется жить.

Он (улыбаясь): Страх подданных – дело понятное, а на прихоть женщин-повелительниц нет управы.

Она: Боже мой, неужели это прихоть?

Он: Мы никуда больше не поедем.

Она: Я никуда и не хочу ехать, от себя никуда не убежишь. Но мне грустно и горько!..

Он: Императору приходится больше любить замки, чем сытые города, воинов больше купцов, битвы – больше мира.

Она: Боже, я никогда не знала, что судьба императрицы может быть столь тяжелой!

Он: Церковь требует мира, а я хочу распрей.

Она: Человек должен жить красотой, добром, правдой, иначе – зачем тогда жить?

Он: Величие изнуряет, к этому следует быть готовым всегда. Величие – это зверь, который требует каждый раз новой поживы. Зато ничто не может быть выше величия!

Она: А кто ответит мне взаимностью на мой вздох, на мой крик, на мой поцелуй?

Он: В Саксонии снова бунтуют бароны. А эта всесветная блудница Матильда Тосканская женила на себе глуповатого мальчишку – Вельфа Баварского.

Она: Я ничего не желаю знать об этих людях! Какое мне дело до них?

Он: Про Карла Великого сказано, что он большее внимание уделял государственной пользе, нежели упорству отдельного лица. Хотел бы напомнить вам еще, что Карл весьма любил чужеземцев и проявлял большую заботу, дабы достойно принять их, так что число их оказывалось небезосновательно обременительным не только для двора, но и для всего государства. Но он, по величию души, не придавал значения таким соображениям, ибо и наибольшие неудобства в этом случае вознаграждались: щедрость всегда славят и доброе имя всегда ценят. Императоры Священной Римской империи брали в жены греческих принцесс, но русской принцессы не имел за собой еще никто из них. Я первый, и вы – первая. Что может быть прекрасней?

Она: Стать императрицей и перестать быть человеком? Иль человеческое заказано императорам?

Он: Простолюдины всегда нетерпеливы, ибо им не видно, что впереди.

Она: И мне тоже не видно! Ничего не видно! Не надеюсь ни на что! Не жду ничего!

Генрих со спокойным недоумением смотрел на брови императрицы, бесстыдно взлетавшие вверх; замкнутый в себе, он был неприступен для страстей, терзавших женщину. Кто не сеет, у того не уродит. Глухота полностью отрезала его от мира, в него вселилось равнодушие человека, вознесенного так высоко, что для него уже исчезает беспредельное разнообразие, неодинаковость всего земного. Время одинаково, мир вокруг одинаков – чему было тревожиться? Но он оставался человеком, пусть и высоко вознесенным, – он тревожился, он с тревожной неуверенностью думал о своей императрице… Всю жизнь жаждал одиночества, а когда оно пришло, по неумной прихоти пожелал иметь возле себя это нежное существо. Теперь вот казнился и ярился. Жена – помощник, единомышленник, вторая половина твоего естества, твое дополнение, сообщник в замыслах твоих, сила, встающая на твою защиту, если б даже нужно было бороться против всего мира. Может, правда, стать и врагом, скрытым, упрямым, неподкупно-неумолимым, страшным в своей непостижимости и непоследовательности. Но и тогда тебе легче; знаешь, кто пред тобой. Хуже всего неопределенность, неуловимость, загадочность. Тогда угрозы подстерегают отовсюду, а откуда точно – не поймешь и не отгадаешь, и жизнь совместная становится дурным сном, – в его тисках задыхаешься, высвободиться не в состоянии, но и тебе не дано задохнуться до конца, мучишься, мучишься, и нет тому конца.

Генрих вызвал Заубуша и спросил у него, выполняется ли и тут, в Бамберге, повеление, чтоб возле дворца не было ни единого голубя? Барон похлопал ресницами, усмехнулся одними глазами. Душа императора напоминала сейчас покинутый и забытый дом: цел и невредим, а никто в нем не живет.