Евпраксия

И очутились в родной земле, где их не дано никому видеть, но про то, что есть они, ведают все.

А Евпраксию уже догоняли. Прискакали запыхавшиеся, перепуганные, растерянные, беспомощные, вроде бы даже добрые. Догнали, задержали, воротили обратно. С надлежащей почтительностью, с поклонами, извинениями, предупредительностью. Император выехал навстречу жене. Взял первых князей империи, архиепископов, епископов, рыцарей ближайших. Все хотели целовать ей руку. Сам император поцеловал руку Адельгейде; играли лютни, рыцари кричали, били в щиты от радости. Нашлась, нашлась! Спасена, избавлена!

Скакали за нею несколько дней. Далеко успела уехать. Далеко, но не слишком. Некуда бежать и незачем. Пытаются многие. А человек-то слаб. Так утверждают наивысшие князья церкви. Адельгейде скажет о том узконосый аббат Бодо. Напомнит. Что есть человек? Камышина, клонящаяся от ветра.

Евпраксия слышала и не слышала. Слаб человек? Но может быть и тверд.

Может. Должен!

Сидела возле коня, плакала, конь фыркал, обдавал теплом из ноздрей, будто сочувствовал. Бессмыслица! Безумие!

Император спрыгнул с седла, наклонился над ней, поцеловал руку.

– Ваше величество, что случилось?

Бессмыслица, безумство! А может, просто обман? И не было ни чеберяйчиков, ни золотых их глаз, ни стеклянной горы, ни слез золотых?

– Ваше величество, вас искали целую неделю!

– А я испытывала двойное наслаждение – от голода и одиночества.

– Мое сердце обливается…

– У вас есть сердце?

– Ваше величество, я прошу вас… Поднимитесь… Вам дадут нового коня… Империя, вся империя смотрит на вас…

– А мне? Тоже смотреть на нее?

– Имперские заботы не дают мне покоя. Вынужден покинуть вас. В Италии бунтуют графы. Матильда снова плетет сети. Я должен ехать в Италию… А вы…

– А я?

– Вы задерживаете меня своими…

– Чем?

– Да, своими… затеями. Я – император. Я не могу терять свое время.

Оно принадлежит империи.

– А что принадлежит мне? Если вам принадлежит империя, то, может быть, мне принадлежит хотя бы мое собственное время?

Генрих взглянул на нее устало, почти умоляюще:

– Я вынужден… Италия… Надеюсь, вы поедете вместе со мною…

На коне небрежно сутулился, держался как будто в равнодушии ко всему; озабоченный, но и утомленно-добрый.

Всю жизнь он метался, воевал, боролся, изнемогал. Потом попытался успокоиться, утомленный, исчерпанный. Украшал соборы, сидел в скрипториях, наблюдая, как переписывают и иллюстрируют книги, влюбился вот в эту русскую княжну, сделал ее императрицей, увидел, что не завоюет, не подчинит молодую женщину, снова должен был броситься в драку, потому что не оставалось для него иного счастья. Захватишь слишком много – не удержишь ничего. Участь всех завоевателей.

…Возвратились в тот самый замок, из которого Евпраксия убегала.

Устроили дикую пьянку, чего другое могли выдумать? Император не пил, берег силы, надеялся на чудо: хотел овладеть Евпраксией здесь, в этом замке, пойманную, поймать еще надежней, навсегда, навеки, войти в нее, как в завоеванный город, в сердце войти, в душу.

Когда повел в спальню, она сказала спокойно:

– Возьмете меня только силой.

Близ ложа он грубо толкнул ее прямо в грудь; она не удержалась на ногах, упала поперек постели. Генрих слегка наклонился над опрокинутой Евпраксией, золотая цепь раскачивалась, вожделенье так и рвалось из его глаз, взгляд их встречали глаза женщины, ненавидящие, полные презренья и отвращенья; и что-то странное, летучее пронизало зрачки, пролетело неуловимо, исчезло, ничего не оставив, кроме пустоты в душе.

Император застонал, тяжело выпрямился, пошел к двери. Евпраксия молчала.

В замках людей мучают сны. Снам некуда деться, сдавленные камнем, они гнетут человека, обессиливают его, пугают или же манят чем-то неосуществимым.

Ночью Евпраксия увидела сон. Та же самая спальня, то же самое ложе, только поднято выше, на рост человека.

…Стояла на ложе в длинной рубашке, с длинными-предлинными рукавами, а внизу, едва дотягиваясь взглядом до ее колен, беспомощно и несмело переступал с ноги на ногу Генрих, неумело протягивал вверх свои длинные руки, но не к ней протягивал, а к маленькой девочке, которая тоже стояла на ложе, в такой же рубашке, что и Евпраксия, да и не какая-то девочка, а маленькая Евпраксия, еще без речи, еще едва лепечущая, и Генрих тянулся к ней, неуклюже переступал с ноги на ногу, наконец ухватил ее ручонки и стал вдруг танцевать вокруг ложа, не отпуская их и что-то напевая. И тогда маленькая Евпраксия неожиданно высвободилась, бросилась к Евпраксии большой и промолвила: "Ма!.." И Евпраксию всю затрясло: дите, ее дите!

Взмахнула длинными рукавами, хотела протянуть ребенку руки и с ужасом почувствовала, что нет у нее рук. Рукава были пустые…