Евразия

- Времени десять, - бесстрастно отметила мастерская и стало ясно, что в углах - бездонно, что концов вообще нет на свете, что за воротами - не улица, а бездна, что никогда - никому - не попасть домой.

- У-у, курррва, - вякнуло в углу, над ящиком лома.

И вдруг

- упруго спрыгнув с пружины напряжения, бешено взвившись в низкий потолок, ударив, ударив в уши рядом повторных ударов, разрывая бездны, провалы, выбрасывая отысканные концы,

стррремительно трахнул мотор.

Ваня выпрямил согнутую спину.

Кренделем над мотором, весь вперившись в машину, в душу, в копоть, в рев клокочущей смеси, охотником в дичь, в трубу астрономом, влюбленным в глаза девушки, следователем в одежду преступника, Пузатов в мотор

- остановил, включил, снова остановил - включил, потом выпрямился, вытер пальцы о блузу и требовательно протянул руку к начу; тот понял, искательно мотнул портсигаром, а сам - весь в вопрос - -

- Ну... ты шпарь домой. Завтра придешь, к семи. Ночью твоя музыка не нужна.

4.

С холодного скользкого дивана - чуть не кувырком - одеться и бежать... Куда бежать?

Мысль, заработавшая ясно, споткнулась и стала.

Что? Что было? Что было?

Зашарил руками по столу - наткнулся рукой на холодное, скользкое, маленькое - ггадость, мокрррица, ффу! спички... чиркнул

- прямо влицо лезла бутыль с желтой жидкостью, вспомнил: самогонка, принес Афанасий, его послал, воротившись, Андрей Алексеич, то-есть отец Андрей, поп.

А потом? А потом? А потом?

У-у, как холодно! Вот он, могильный холод! Скорей одеваться - и вон из жилища мокриц и костей, на воздух, на воздух, к чистому небу... и это первый приют родины! Гадость, гадость! Разве можно... осквернять могилы?.. Вспомнил: в России все можно. Разве нельзя устроить так, чтоб не все было можно, чтоб какое-то было нельзя?

Ф-фу, гадость, гадость! И ничего в темноте не найдешь: ни фуражки, ни чемодана... и внезапно, ударом одним

- вспомнил!

И сел на диван.

Да. Как же, как же, да.

Вошла, раздраженная, стукнула ружьем о каменный пол и

- Опять вы, папа, пьете? Я же вам сказала: не смейте больше... и могилы поганите

Мышь - проклятая, вздувшаяся могильная мышь - так и юркнула в подполье без слов

- Собутыльника опять нашел. Гадость!

Валюська! Милая, родная, ведь, это я, твой Евгений, только тобой, только о тебе - -

- Постыдились бы, гражданин.

И - ружьем застучав - исчезла

- в гробу, в гробу! В могиле, могиле! В склепе, в склепе, - среди мокриц и костей - -

Лучше бы, лучше бы остаться с Мустафой, обнять Мустафу, острым смертным поцелуем прижать Мустафу к себе...

Потом - пили - пили - пили

Дикий намек проклятого попа о Валюське и Арбатове... Этот еще откуда?

Все встало в памяти. Все.

Глупо. Несносно, как... Дыло.

Да, кстати. Скорей отсюда!

Ярким морем опрокинулся свет; глаза заболели; кресты, покосившись, щурятся и лезут со всех сторон - из-за деревьев, из-за кустов, из ажурных решеток. Пахнет медом, тлением, осенним теплом.

Сел на могилу, раскрыл чемоданчик. Вот он, последний снаряд - плоский, блестящий, родной брат тех, никогда не выдававших. Не выдаст и этот. Только вставить бикфорд в капсюль, привычно прижать зубами, потом - в черное маленькое отверстие и

спички в кармане.

Что скажут друзья в Трапезунде? Ничего не скажут - не узнают.

Как глупо все - ни веры, ни надежды, ни любви.

Ни матери их софии.

Еще минута, поползет, шипя, зловещий синий огонек, почти невидный при ярком сиянии солнца, с язвительным добродушием доползет до капсюля, воспламенится гремучая ртуть, и все станет просто, как... Дыло.

Придет и Валюська со своим ружьем. Как это у них там называется-то? Маркитантка? Дочь полка, что ли? Атаманша?

Нет, не возьмешь ее насмешкой. Вообще, женщину не возьмешь насмешкой. Смертью тоже не возьмешь. Вообще, не возьмешь смертью женщину.

Женщина - жизнь. А смерть... Дыло.

Нет, так нельзя. Но что, что можно?

В детстве, из монтекристо, подстрелил большого дрозда, дерябу. Деряба мотался по кустарнику в смертной боли - не давался, уходил, подлетывая на четверть аршина, из куста в куст, с кочки на кочку, так и не поймал злой мальчишка с монтекристо дрозда-дерябу. И теперь также не давалась упорная, раненая мысль.

Ну, вот что.

Нужно взорвать банку - так, просто, потехи для, грохотом бухнуть на все окрестности

- пусть арестуют.

- Совсем зря, в пустышку.

В самом деле - не таскать же ее за собой, как собачонку.

На зло всем чертям, - вот, как упырь говорит: чтоб всем шутьям взлететь на воздух. Взорвать - отойти - ждать. Прибегут, встревоженные, схватят, начнут бить. Потом... она. Ведь, она живет тут, рядом.

- Над нами крылья Эблиса

Схватил бикфорд, блестящий изящный медный капсюль приветно сверкнул из ваты, засунул в него шнур, прижал со злостью зубами.

Глупо, - так глупо, и ну вас всех... к Дылу.

Бумажкой обмотал капсюль, из предосторожности, чтоб не взорвался при вдвигании, - в Анатолии не до этого было - и решительно вдвинул в банку.

Осмотрелся - в воздух бросить, что ли? Живем играючи.

Младенца Симеона,

его же жития было 3 месяца,

Господи упокой.

Не стоит тревожить младенца Симеона, пусть спит младенец Симеон. Вот:

Тише березы не шумите,

Моего Ваню не будите,