Евразийская империя. История Российского государства. Эпоха цариц

Однако прежде чем пуститься в длинное путешествие из 1725 года в 1801-й, давайте вспомним, в каком состоянии оставил страну Петр Великий, преобразователь размашистый и гиперактивный, но далеко не во всех своих начинаниях успешный.

Начнем с того, чтó у Петра получилось.

Он существенно реконструировал рыхлое, архаичное московское государство семнадцатого века, но отнюдь не по европейскому подобию, а прямо противоположным образом. Первый император в полном объеме восстановил и всемерно укрепил «вертикальность» первоначальной, до-смутной формации, когда вся власть находилась в руках государя. Боярства и патриархии, которые активно участвовали в управлении при первых Романовых, теперь не стало. Россия превратилась в военную державу, которая, как во времена Чингисхана, управлялась исключительно из «ханской юрты», пусть редекорированной на немецко-голландский манер. Эффективность и мобилизационные качества такого государства многократно возросли. Пользуясь этим, Петр модернизировал вооруженные силы и с их помощью сумел отвоевать у Швеции балтийское побережье, что гипотетически открывало выход русским товарам на североевропейские рынки.

Этим безусловные успехи реформатора исчерпываются. Все прочее спорно.

Действенной системы центрального управления огромной страной он так и не создал. Местная администрация работала из рук вон плохо. Из отраслей промышленности более или менее успешно развивались лишь те, которые субсидировались казной или работали на флот и армию. Частная торговля еле дышала (что сильно обесценивало выгоды балтийских территориальных приобретений). Финансы находились в бедственном состоянии. Население было измучено и разорено. Города – за исключением странной болотной столицы – не росли; там жили всего 3 процента населения.

Если уж Россия превращалась в империю, ей предстояло справиться с тремя колоссальными внешними задачами, решить три вопроса – шведский, турецкий и польский. Все силы Петра ушли на первый. На Черном море он пытался укрепиться, но не смог, проиграв турецкую войну. Не дошли у него руки и до Польши, которая быстро слабела и представляла собой лакомую добычу. Никакая империя не устояла бы перед подобным соблазном, а русские монархи издавна считали, что имеют династическое право на украинские и белорусские области, близкие по вере, языку и культуре.

Зато Петр ввязался в ряд плохо придуманных гигантоманских проектов вроде создания всероссийской водоканальной системы или завоевания далеких закаспийских территорий. Страна надрывалась, будучи не в состоянии справиться с такой нагрузкой.

При этом фундамент империи был заложен настолько основательно, что страна лишилась возможности развиваться по какой-то иной, неэкспансионистской траектории (в конце семнадцатого века, во времена Василия Голицына, такая возможность еще существовала и рассматривалась).

Однако контуры империи были лишь обозначены, стройка едва началась. Чтобы ее завершить или хотя бы продолжить, требовались правители петровской целеустремленности и воли, а взяться им было неоткуда. Император не выполнил главного монаршьего долга – не позаботился о преемственности власти.

Петр много и звучно рассуждал о пользе отечества. «Не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное», – взывал он к солдатам перед Полтавой. Однако при этом царь проявил удивительную безответственность, не назначив наследника, хотя перед смертью несколько недель тяжело болел и, видимо, понимал, что его дни сочтены. Впрочем, тиранам (а Петр, несомненно, был из их числа) вечно кажется, что они бессмертны.

Ситуация, в которой Россия оказалась в 1725 году, не уникальна, а наоборот вполне типична. В истории она повторялась неоднократно, в разных странах и в разные эпохи.

Когда суровый правитель, много лет пришпоривавший и хлеставший свою страну, внезапно умирает (они почему-то всегда умирают внезапно для подданных, даже если предварительно долго хворали), в первое время держава по инерции продолжает содрогаться, а потом впадает в некий ступор, за судорожным вдохом следует медленный выдох. То же случилось и с Россией. Государственная повозка, лишившись погонщика, будто остановилась. Она вновь тронулась с места, когда шок миновал, лошадь-народ немного перевел дух и появился новый энергичный возница. Этой немудрящей аллегорией можно коротко описать центральную фабулу эпохи.

Итак, в эти три четверти столетия время двигалось неровно. То пятилось назад, то приостанавливалось, то пускалось вскачь, то делало диковинные зигзаги. Четыре периода – и четыре части, на которые разделена книга – отличаются по продолжительности, насыщенности и исторической важности.