«Евразийское уклонение» в музыке 1920-1930-х годов

Дягилев наконец приехал, и сегодня мы завтракали: он, я, Кохно, Лифарь (слово, построенное по тому же принципу, что свинарь, звонарь, etc.), Нувель и «Пашка», премилый старичок, кузен Дягилева. Я спросил Дягилева: «Вы непременно настаиваете на большевицком балете?» Дягилев: «Непременно; я перед отъездом из Лондона даже говорил немного об этом с Раковским, нашим послом». «Нашим?» Дягилев усмехнулся: «Ну, да, вообще, российским». Я тогда изложил точку зрения Сувчинского, говоря, что мне она представляется вполне разумной. Он воскликнул: «В России сейчас двадцать миллионов молодежи, у которой… (тут нецензурное выражение о прославлении полового желания). Они и живут, и смеются, и танцуют. И делают это иначе, чем здесь. И это характерно для современной России. Политика нам не нужна!» <…>

8 июня [1926, Париж]

<…> Вечером должен был играть на каком-то концерте Русской культуры, имевшем якобы целью показать Парижу, что советская революция не убила еще российской культуры. Но Сувчинский закричал: «Вы не знаете, вы собираетесь играть! Русскую культуру поддерживают сочинения Стравинского и ваши да писатели, которые сейчас в советской России, несмотря ни на что, пишут замечательные вещи, а здесь какая-то эмигрантская накипь устраивает какой-то сборный концерт, на котором вам вовсе нет места». Словом, я послал телеграмму о том, что непредвиденные обстоятельства и прочее…

[Сводная запись от] 16 октября — 25 ноября [1926]

<…> Из других событий можно отметить лекции Карсавина о Евразийстве, очень интересные. Мы ходили туда несколько раз по приглашению Сувчинского. Там же я познакомился с Мариной Цветаевой, но дальше нескольких слов разговор не пошел. Были мы два раза у князя Bassiano, плохого композитора, но очень милого человека, итальянца, женатого на богатой американке. У них отличная вилла близ Версаля, и каждый раз они присылали за нами автомобиль. Я не очень люблю выезжать в «монды»[*], но эти люди были на редкость приятны, кормили замечательными завтраками, привозили и отвозили, — и я ездил туда с удовольствием. Кроме того, там бывали Сувчинский, Карсавин и другие евразийцы.

22 января [1927, Москва]

<…> Втроем, Мясковский, Асафьев и я, вышли на улицу и пошли к Держановскому, до которого было недалеко и к которому мы все были приглашены обедать к пяти часам. Я рассказывал про Сувчинского, как он живет, на ком женат, чем занимается и что такое Евразийство, умолкая, когда попадались встречные, ибо тема была нелегальная, да и Асафьев отметил, что письма к Сувчинскому и от Сувчинского, по-видимому, пропадают. Впрочем, переулки, которыми мы шли, были довольно пустынны, и поэтому разговаривать можно было свободно.

Когда я остановился после точки, Мясковский критически посмотрел на меня и сказал:

— Ну, ничего, вы, кажется, не забыли русского языка.

Я форменно смутился и даже рассердился:

— А почему мне, собственно, надо было его забыть? <…>

24 сентября [1927, Сен-Пале]

<…> Днем погода разошлась, появилось солнце, и мы с Сувчинским поехали в автомобиле в La Rochelle, что в 75 км от нас. Сувчинскому надо было повидать своего знакомого, князя Святополк-Мирского, а я с удовольствием взялся отвезти его в La Rochelle в автомобиле, так как дорога мне казалась интересной. И действительно, сначала были красивые поля, потом, перед Rochefort’oм, мы переехали через реку на плоту, а от Rochefort до La Rochelle была дивная дорога, по которой мы неслись со скоростью 80 км/час, доходя до 90. С океана дул ветерок, который, проходя над лугами, смешивался с запахом травы. Это приволье с бешеной скачкой в придачу приводило Сувчинского в совершенный восторг. В La Rochelle мы встретили князя, с которым я уже встречался у Bassiano. Это человек довольно любопытный: начал карьеру гвардейцем, во время Деникина брал у большевиков Орел, затем разочаровался в белом движении и, благодаря очень неплохим трудам по русской литературе, был охотно взят профессором в Лондонский университет. На почве его интереса к Евразийству между ним и Сувчинским возникло общение. Мы втроем походили по городу, в котором есть красивые давности, затем Сувчинский угощал нас вкусным обедом, причем князь не без священнодействия выбирал коньяки.

С Сувчинским разговор, как и в некоторые предыдущие разы, перешел на Стравинского, на его направление, на его религию. Сувчинский уверял, что религиозность чувств его самая подлинная и является результатом трудного творческого процесса, а также постоянного пребывания в страхе то за верность своего пути, то просто за свою судьбу и здоровье (он в каждом кармане носит по кресту).

Я сказал:

— Вот уж страх — не христианское чувство!

Князь:

— Наоборот, именно христианское, и в Библии все время говорится о страхе Божьем.

Я:

— Но это совсем другого рода страх, это не страх перед случайностями, а страх не оказаться образом и подобьем Божьим.

Князь:

— Наоборот, самый реальный страх перед вечным наказаньем.