Евреи государства Российского. XV – начало XX вв.

В статье «Чувства добрые» Семен Григорьевич задается целью показать роль Пушкина для российского еврейства. Он приводит знаменитые слова из пушкинского «Памятника»:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык:
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгус, и друг степей калмык.

Следом за этим Фруг цитирует строки, в коих, как он деликатно выражается, «пророческий дар поэта в значительной степени уступал его мощному поэтическому дару»:

Однажды созвал я веселых гостей,
Ко мне постучался презренный еврей.

«Что же мы видим? – вопрошает еврейский стихотворец. – Дикий в то время тунгус едва ли стал менее диким; степи калмыцкие и поныне лежат, объятые многовековым сном, чуждые животворной силы пушкинских вдохновений. А знают и любят Пушкина сотни тысяч потомков «презренного еврея», которые читают его творения и благоговеют перед его великим бессмертным гением». Он пишет о приобщении еврейства к русской культуре, особенно массовом характере в эпоху царя-освободителя Александра II: «И тогда-то к Пушкину действительно «постучался еврей», но не за презренным «златом», которое платят шпиону, а за чистым золотом возвышенных поэтических вдохновений. Тысячи детей «презренного еврея» стали учиться русскому языку. Первое стихотворение, выученное еврейским ребенком, было Пушкина. Первый восторг поэтического настроения, испытанный еврейским юношей, еврейской девушкой, почерпался ими у Пушкина». И особенно отрадно, что произведения великого поэта переведены на древнееврейский, и иудей, «еще не зная русского языка, уже будет знать и любить того, кто составляет венец и гордость русской литературы».

Фруг горячо пишет: «Поэзия… создает в человеческой душе ту нравственную атмосферу, в которой, как зерно в рыхлом черноземе [сравнение, характерное для сына пахаря! – Л. Б.], зарождаются, растут и зреют добрые чувства и высокие мысли… Как полезно, как благодатно было бы именно теперь пробуждение «добрых чувств» к обездоленному, измученному вековым бесправием народу, который рвется к знанию и свету, как милости, просит права «учиться», чтобы свои силы и знание свое употребить во благо себе и другим». Поэт сожалеет, что великий Пушкин не знал, чем стали российские иудеи за последние пятьдесят лет: «Если бы он видел хотя бы одного врача-еврея, добровольно отправляющегося в местности, зараженные холерой, цингой, голодным тифом, еврея, занимающего кафедру русской словесности, еврея, всю жизнь работающего в стенах публичной библиотеки над старинными рукописями, и в то же время сотни других евреев, лишенных возможности применять к живой и благотворной деятельности свои знания и силы, – он, стремившийся пробуждать своей лирой чувства добрые и милость к падшим призывать, вряд ли прошел бы молча мимо этих явлений».

С большим пиететом относился он и к творчеству Лермонтова. Известный литературовед С. А. Венгеров говорил, что Семен Григорьевич воспитывался под влиянием сего великого поэта, а И. Н. Розанов, отмечая в статье «Отзвуки Лермонтова», что многие стихотворцы пользовались «уже готовыми поэтическими оборотами и образами из славного наследия русской поэзии», среди них называет и Фруга. Критик А. Волынский показал на многих примерах лексические соответствия и сходный характер стиля двух авторов. Интересно, что Фруг вслед за Лермонтовым обращается к образу Демона. Впрочем, здесь он опирается на ветхозаветную традицию из 4-й части «Книги Бытия» («А теперь ты, проклятый от земли, что раскрыла уста свои, чтобы принять кровь брата с твоей руки»), в то время как русский стихотворец трактует образ с христианских, православных позиций. Лермонтовский Демон наказан одиночеством, и ангел побуждает и преображает его божественным словом. Демон же Фруга дан в ипостаси вселенского зла. В сюжет вводятся новые образы – «глаза Сатаны» и «чело Сатаны».

Коварным блеском ярко пламенеют
Две красные сверкающие искры,
Два острых, черных бархатных крыла
Со светлою мерцающей каймою
Виднеются из чащи изумрудной,
И резкий очерк бледного чела
С дрожащими угрюмыми бровями
То скроется за черною листвою,
То вновь мелькнет в сиянии луны:
На башенку с мерцающим просветом,
Пытливой хищной зоркостью сверкая,
Сурово смотрят очи Сатаны.