Еврей Петра Великого(Роман)

— Меня Антоша послал, я и поехала, — зачастила Анна Даниловна, с ужасом оглядывая подвал. — Господи, Боже мой!.. — Подойдя к Шафирову, она тихонько заплакала: в растрепанном парике, на цепи он был похож на старого облезлого пса со слезящимися глазами.

— Антоша сказал, что все будет хорошо! — всхлипывая, сказала Анна Даниловна. — Он сказал, что сам приехать никак, ну никак не может…

Это Шафиров мог понять и принять без боли. Он и сам, окажись Дивьер на его месте, не поехал бы. И жену бы, пожалуй, не послал.

— Меня оболгали, — сказал Шафиров, садясь. — Анна Даниловна, милая, вы должны это знать: меня оболгал и погубил ваш брат.

— Знаю! — прошептала Анна Даниловна и махнула рукой. — Мне Антоша все рассказал, как было! Александр Данилыч поганый и на нас когти точит, и на нас…

— Он мне крикнул, — возвращаясь к той сцене в Сенате, закипая, продолжал Шафиров: — «Ты меня, смотри, не задуши!» Это чтоб я его не задушил… — Он усмехнулся, мечтательно покачал головой. — А я ответил громко, чтоб всем слышно было: «Это ты можешь всех нас убить!» И это правда, все это знают.

— Правда, правда… — чуть слышно подтвердила Анна Даниловна. — Только вы потише, Петр Палыч, дорогой, Антоша тоже про это всегда тихо говорит.

— Да, да, вы правы… — согласился Шафиров и тут же снова повысил голос, задвигался, забренчал цепью: — А Скорняков взятку от князя получил, сто дворов, и Скорняков, вор, мне тридцать дворов из тех ста предлагал, чтоб я глаза закрыл на Почепское дело! А я не согласился, потому что они все враги мне! Меня, Шафирова, хотели вывести из зала! Меня! Дежурный офицер хватал меня за грудки!

— Тише, Петр Палыч, тише! — Анна Даниловна поглаживала Шафирова по плечу драной шубейки. — Поберегите себя, все обойдется!

— Я знаю, — сердито пробормотал Шафиров, — знаю, что обойдется. А что будет с моими дочерьми? У меня все заберут, кроме остатка жизни. Это — расплата, награда за труд.

Он замолчал. Жаль все же, что не пришел Дивьер. Ему — да, а Меншиковой не стоит говорить, что думаешь: «Награда за Прут». Да она и не поймет. Дивьер-умница бы понял, и еще Лакоста. Но Лакоста в Санкт-Петербурге, его сюда, в Москву, из его избенки не выманишь. Но и его черед, пожалуй, может прийти: «Награда за Прут».

Шафиров повел плечом, Анна Даниловна убрала белую руку. Хорошо бы снова остаться одному, и закрыть глаза, и скользнуть вверх по этому холодному лунному лучу — в Смоленск, и в уютный дворец Голштинского курфюрста, и в санкт-петербургскую библиотеку с мягкими кожаными креслами.

Он не слышал, как вышла Анна Даниловна, не знал, сколько времени спустя после ее ухода появился Лакоста.

— Это вы… — очнувшись, сказал Шафиров. Стоя перед ним, Лакоста пресек своим черным гибким телом лунный луч, и связь с миром прервалась, и Петр Павлович снова очутился в подвале, на цепи. — А я, знаете, хотел, чтоб вы пришли. Именно вы.

В прыгающем свете свечи щетина на щеках Лакосты серебрилась. Его глаза в темных подбровных ямах были похожи на жухлые табачные листья.

— Я подумал, что, может быть, это вам будет приятно… — пробормотал Лакоста. — И я… ведь вы понимаете…

— Послушайте, — насупился Шафиров, — самое страшное мне не грозит. Царь, наверняка, уже подписал помилование.

— Слава Богу! — крылато взмахнул руками Лакоста. — Слава Богу!.. Это ведь вы точно знаете?

— Постольку, поскольку еще существуют на свете точные понятия… — снисходительно усмехнулся Шафиров. — Шафировскую голову не так-то легко отрубить. И, говоря между нами, государь, с его вкусом ко всяким забавным затеям, мог бы меня посадить и на золотую цепь.

— Какой вы мужественный человек, — помолчав, задумчиво сказал Лакоста. — Я бы, пожалуй, не смог так шутить…

— На моем месте, вы хотите сказать? — подхватил Шафиров. — Но почему же? Если вы говорите об этом месте — то это дело временное: до завтра. А настоящее мое место, — Шафиров разогнулся, лицо его приняло холодное и надменное выражение, — я обживал два десятка лет. Другой давно бы поскользнулся, шею себе сломал, а я держался. И вот мне — мне! — подсовывают какого-то офицеришку, семенем то ли скорняка, то ли писаря… Что это вы улыбаетесь?

— Я радуюсь за вас, — сказал Лакоста. — После всего пережитого у вас еще есть силы так кипеть!

— Вы знаете, — продолжал Шафиров, — что этот подлец мне осмелился заявить? Что я, барон Шафиров, — сын боярского холопа Шаюшки, притом жидовской породы! Это он мне…

— Но ваш отец, благословенна его память… — вставил Лакоста.

— Моего отца звали Пинхус, или, по-русски, Павел, — строго сказал Шафиров. — И какое, скажите вы мне, до этого дело скорняку-писарю? Он мне говорит «жид», как будто я какой хромой или кривой, и вот он над этим смеется. А я и не кривой, и не косой. Я такой же, как они все. Вы меня понимаете?

— Нет, Петр Павлович, не такой вы, как все, — тихо, убежденно сказал Лакоста. — Это вы только хотите так думать, и вам кажется, что так оно и есть. Для приятелей ваших вы еврей, а для неприятелей — жидовская морда.

— Но я крещен! — перебил Шафиров.