Еврей Петра Великого

Прочитав про грозящую опалу, Веселовский придвинул кресло поближе к огню, сел, закурил трубочку и усмехнулся задумчиво. Не зря беспокоится дядюшка Петр Павлович, не зря! Да и не один он, надо думать, беспокоится в Санкт-Петербурге, и как раз это и доказывает, что есть у царевича Алексея шансы на выигрыш. У него друзья не только в России остались — вот и австрийский двор его укрывает, и шведский Карл его поддержит, и, может, турки. Россия устала от реформ, Россия язык на плечо свесила, задыхается — тут не только царевич Алексей, а и самозванец пришлый, проходимец ветреный, рискнув, дотянется до трона. И кто ему помешает, тот лишится головы. А кто поможет, даже незаметно, — тот возвысится. Не надо мешать, и это и будет помощью! И тогда всем будет хорошо: и Исааку, и Федору, и даже Яшке, не говоря уже о таком опытном и всенеобходимом человеке, как дядюшка Петр Павлович. Тут ведь речь идет не о том, что Алексей разрешит русским людям носить бороды, а на солдат снова натянет стрелецкие кафтаны, — речь идет о будущем России, а значит, о будущем Швеции, Турции, Польши. Царевич, став царем, отдаст, пожалуй, старым владельцам и Северные, и Южные морские ворота. Впрочем, может, и не отдаст: цари отличаются от царевичей. Но какое, в сущности, дело братьям Веселовским до того, кто будет сидеть на русском троне? Кто к ним, братьям, более благоволен, тот пусть и сидит, с Божьей помощью… А Алексей, в его положении, даст, пожалуй, больше, чем его отец. На обещания он, во всяком случае, не скупится.

«Коллеге моему, — читал далее Веселовский, — вице-канцлеру Шенборну намекни, что дальнейшее тайное укрывательство царевича Алексея в австрийских пределах может привести к весьма нежелательной для целой Европы русско-австрийской войне. Государь посылает к вам в Вену для тайных переговоров Петра Толстого, и если его миссия закончится неудачей, война станет неизбежной… Письмо это по прочтении уничтожь не мешкая».

Прочитав еще раз на выборку несколько фраз, Веселовский аккуратно разорвал листок на четыре части, бросил в камин и, поворошив прах кочергой, потянулся к шнурку звонка. В ответ на звяк колокольчика дверь овальной гостиной отворилась и вошел лакей.

— Кто принес письмо? — спросил Веселовский.

— По виду иностранец, — стоя навытяжку, доложил лакей. — Он отогревается в кухне.

— Позови его! — сказал Веселовский.

Посланцем Шафирова оказался старый еврей в капоте, в островерхой черной шляпе, из-под которой ниже ушей свешивались седые косицы пейсов.

— Ты из Санкт-Петербурга? — с сомнением в голосе спросил Веселовский. — Ты там получил письмо?

— Нет, с вашего позволения, — часто мигая красными старческими глазами, ответил еврей. — Я торгую клеем в Варшаве. Письмо мне передал один еврей из Смоленска… Вы можете не беспокоиться: наша еврейская почта работает даже лучше английской королевской!

— Ты знаешь, от кого это письмо? — немного помешкав, спросил Веселовский.

— Я же говорю, — наклонив голову и пожимая плечами, сказал старик, — от одного еврея из Смоленска. Он торгует кошерным мясом.

— Значит, это кошерный торговец послал мне письмо? — втягиваясь в игру, переспросил Веселовский.

— Совершенно верно, рэб Абрам, — помигал старик. — Вы же знаете, его зовут Рувим. Он торгует кошерным мясом и птицей.

— Ах да, — сказал Веселовский. — Ну конечно… — Он вдруг вспомнил семейную легенду о том, как Петр Павлович Шафиров торговал когда-то одежкой в Панских рядах и подрался там из-за краденой шапки с будущим князем Меншиковым. — Значит, Рувим?

Старик развел руками и улыбнулся.

— Ну, пусть будет Рувим! — сказал старик.

— Ты можешь здесь переночевать, — предложил Веселовский.

— Нет, с вашего позволения, — отклонил старик. — У меня есть еще поручение-другое от Рувима.

Проводив старика глазами, Веселовский позвонил лакею.

— Скажи там, чтоб заложили коляску, — сказал Веселовский. — Я еду во дворец.

Но поехал он не во дворец, а к вице-канцлеру Шенборну, на дом. А гвардии-капитан Александр Румянцев, уведомленный лакеем, отправился во дворец, искал близ него коляску резидента Веселовского и не нашел.

Шенборн — рослый розовый старик с длинными руками и большими ногами — отличался завидным здоровьем и образцовой невозмутимостью, вошедшей в пословицу. Он был, действительно, доволен совершенно всем: пищеварением, женой и любовницей, службой и международным положением Австрийской империи. Выражался он, как на службе, так и в семейном кругу, слогом красивым и звучным, но отнюдь не тяжелым; его умение говорить ставили в пример, и это было ему приятно. Слово «справедливость» он употреблял столь же часто, как «воздух» или «хлеб». Между тем, именно «справедливость» было понятием, категорически и совершенно не принимаемым вице-канцлером Шенборном всерьез.