Еврей Петра Великого

— Да, — помешкав, сказал Лакоста, — я, действительно, люблю его. Он тоже по-своему несчастный человек — вот как тот же Вытащи. Счастливых людей я не люблю — они либо дураки, либо мерзавцы.

— Царевич Алексей должен умереть, — шепотом сказал Шафиров. — Это решено, потому что это нужно России. Но позорная публичная казнь не в интересах России, не в интересах царя… Вы ведь знаете, Ян, — великий Петр сделан совсем не из железа и не из камня. Отцу трудно, невозможно приказать: «Идите, удушите моего сына». Я знаю, отец ждет от нас помощи, и вы…

— Что — я?! — в смятении вскинул руки Лакоста. — Я — шут, царский шут!

— А я не шут? — перебил Шафиров. — Шут гороховый! Все мы шуты — вы, я, Меншиков, Ромодановский, — все! И я хочу, хочу быть шутом великого Петра, потому что Его Величие на нашем шутовстве держится… Ян, идите к Вытащи, он послушает вас. Он должен сказать царю то, что царь ждет, что царь не хочет и не может сказать сам: «Я удушу…»

— Вот если б пятьдесят, и с оттяжкой… — топчась в дверях, мямлил Вытащи. — А я ведь без оттяжки… — Лакоста хорошо все ему объяснил, и он жалел Петра, хотя жалеть царя было очень страшно.

Петр сидел, сгорбившись над заваленным бумагами столом, глядел на своего шута и кнутмейстера внимательно, но как бы не отсюда, не из этой комнаты, а из Вены: поверх других бумаг лежало донесение Ягужинского о том, что венский резидент Веселовский бежал в Лондон и что англичане противятся его выдаче.

— Да? — сказал Петр, припечатывая донесение ладонью. — Ты что это?

— Так ведь я, государь, Ваше Величество, хочу, как лучше, — сбивчиво продолжал Вытащи. — Ты ведь на себя погляди, ты ведь вон как умучился — смотреть страшно! Это ведь надо понять… — Он скривил рот, часто заморгал, то ли всхлип вырвался из его глотки, то ли рык. — Я — его — удушу — и дело с концом… Ваше Величество!

Петр медленно подымался из-за стола, неотводно глядя в мутные, налитые слезами глаза Вытащи. Услышав это жданное, желанное «удушу», он не вдруг и понял, кто плачет — полубезумный шут или он сам, отец. Потом пришло: плачут оба.

Подойдя к Вытащи, он крепко взял его за уши, стукнулся лоб в лоб, поцеловал в щеки, выдохнул:

— Делай, как сказал…

Они были почти одного роста.

11 ЧЕРТОВА КУХНЯ. 1722

Президент Берг-коллегии Яков Виллимович Брюс был озабочен сверх меры: Петра ждали в Олонце уже вторые сутки, приветственные факелы вдоль въездной дороги трижды зажигали ошибочно, истомленный ожиданием народ пьянствовал. Ко всему этому прибавилось злодейское происшествие: злодей украл промасленное рядно, которым была укрыта от мокрого снега торжественная арка, установленная перед воротами железоделательного завода и украшенная изречением. Срочным розыском было установлено, что сторож, приставленный к арке, уснул по пьяному делу, и дерзкий вор воспользовался этим. Провинившегося, еще не вполне протрезвевшего, высекли перед временной канцелярией Брюса; это несколько скрасило ожидание.

Отправляясь на прошлой неделе в Олонец из Санкт-Петербурга, Брюс намеревался привести в надлежащий порядок и подготовить к царскому смотру лишь железоделательные заводы, Алексеевский и Повенецкий, приписанные к Берг-коллегии. Прибыв в Олонец, утопающий в весенней слякости и грязи, Брюс решил, на всякий случай, украсить и город: была воздвигнута арка с изречением, к придорожным елкам приколотили факелы. Заглянув на олонецкую, на реке Свири, верфь, аккуратный и хозяйственный Брюс расстроился: государь, наверняка, захочет наведаться и сюда, и тогда грозы не миновать. Главные громы и молнии обрушатся, разумеется, на голову Президента адмиралтейской коллегии генерал-адмирала Апраксина — но ведь Апраксин далеко, а Брюс близко, под рукой. А царская рука куда как тяжела, и во гневе бьет без разбора… Стоило, несомненно, подправить-почистить и верфь, и сотня мужичков, срочно переловленных по деревням, отправлена была под конвоем на Свирь, на Лодейное поле: чистить, плести еловые венки для украшения корабельных остовов.