Еврей Петра Великого

Несли на рогоже, с осторожностью: раненый еле слышно стонал, да и спешить было некуда. Люди, оставив работу, шепотом обсуждали происшествие:

— Это он гнилой воды напился на Чертовой кухне, у него голова кругом и пошла!

— Засыпать надо, братцы, корягу и камнем привалить, а воду пустить в болото: пусть течет!

— Молчать, молчать! — покрикивал Брюс. — Без вас разберутся!

От царя ждали чуда, немедленного исцеления. Появление Лакосты с аптечкой еще подбавило веры: блестящий лаком драгоценный сундук с серебряными уголками, со множеством ящиков и ящичков, производил сильное впечатление. Расступившись перед спешащим Лакостой, толпа затем сомкнулась и, вытянув шеи, молчаливо и зорко ждала.

Вытащи лежал у ног царя, на снегу, чуть припорошенном сажей. Он лежал на спине, большое белое лицо, с краю зачерненное кровью, глядело в студеное высокое небо. Ветер рассеял и разогнал тучи, было сухо и холодно.

Откинув крышку аптечки, Петр разложил на ней, как на столике, несколько хирургических инструментов, при взгляде на которые человек испытывает невольное смятение: ножницы, нож, какие-то иглы, зеркальце на длинной ручке. Из плоского хрустального флакона смочив тряпицу, он протер лоб и висок Вытащи, состриг окровавленные волосы и осмотрел рану. Низко нагнувшись, оттянул губы, веки. Потом, удобно уложив в ладони короткий нож с серебряной рукояткой, одним длинным легким движением распорол ему кафтан вместе с нательной рубахой от горла ниже пояса.

— Ближе, ближе подходите! — не оборачиваясь, крикнул он толпящимся. — Сейчас будем анатомии смотреть!

— Он жив еще, Ваше Величество! — не спуская глаз с полоски светлой стали в царской руке, прошептал Лакоста. — Он дышит!

— Почти не дышит, — приблизив ухо ко рту Вытащи, удостоверился Петр. — Остатки воздуха выходят… Полезный он был человек, и смерть у него полезная. Каждый должен свою пользу приносить — он, ты…

Скользнув лезвием по коже, он тотчас же, вторым проводом расширил и углубил надрез и вскрыл брюшину. Над черной щелью поднялось облачко пара и рассеялось.

Окостенев от ужаса, Лакоста продолжал глядеть туда, где только что витало над телом это страшное облачко, а потом заглянул в щель, как в гибельную трещину, открывшуюся у него под ногами. Петр запустил руки в щель и, тихонько покряхтывая, раздвигал ее стенки. Нащупав что-то гладкое, выскальзывающее, он потянул это, подрезал ножом, дернул с яростью, вырвал и выпрямился с кровавым шматком в руке.

— Что это? — оборотясь к толпе и показывая, спросил он.

Толпа молчала оглушенно.

— Эй, ты! — вызвал он тощего парня с красными насморочными глазами, стоявшего поближе. — Отвечай: что это?

— Кишка, Ваше Величество, — шмыгнув носом, неуверенно сказал спрошенный.

— Дурак! — крикнул царь. — Печень это! Знать надо!

Положив шматок на снег, он снова погрузил руки в щель, тянул и дергал.

— Это — что? — потряс он тяжелым красным мешочком перед лицом плешивого деда в армяке.

— Да кишка! — дерзко глядя, сказал дед. — Чему ж в брюхе-то быть!

— В брюхе, помимо кишок, много чего помещено, — обращаясь к толпе, объяснил Петр. — А тебе, дед, пятьдесят розог за нерадение… Ну, дальше!

Дальше была селезенка, обрывок легкого, сердце.

— Это — что?

— Сердце, Ваше императорское величество!

— Верно. Стакан водки тебе.

Был желчный пузырь, желудок, прямая кишка. Были розги, была водка. Было полезное, в сущности, учение.

Запихнув требуху обратно в щель, Петр вытер руки о подол фартука, сказал:

— В анатомиях каждому надлежит разуметь непременно.

Городской голова Леонтьев по праву считался могучим едоком, но отнюдь не гурманом: для него тетерев был лучше рябчика лишь оттого, что больше. В питье Леонтьев тоже понимал толк, особо отмечая брусничную водку.

Выспросив у Брюса о застольных вкусах царя все, что было возможно, Леонтьев решил блеснуть не только количеством ед, но и игривым остроумием: посреди мяс и рыб, каш и солений водружен был на возвышении, на чеканном татарском блюде олешек с позолоченными рогами и копытцами. Раскоряченные ножки зверя были уперты в борта блюда, голова наклонена, морда чуть притоплена в бадейке с вином. Серебряная цепочка тянулась по столу от олешка к цареву месту, и, по замыслу хозяина, Петр должен был дернуть за эту цепочку в надлежащий момент.

Намерзшиеся на заводском дворе гости рассаживались с шумом, пялили глаза на забавного олешку, а потом поглядывали на царя: как ему нравится. Петр, приняв от хозяина чару брусничной, выпил залпом, закусил соленым груздем и, не сомневаясь в назначении цепочки, собрался было дергать: люди ждали, что из этого выйдет, да и ему самому было любопытно. Городской голова, приготовивший речь и намечавший дерганье лишь к середине обеда, поспешно вскочил на ноги.

— Ваше императорское величество! — начал Леонтьев. — Этот лесной, можно так сказать, князь принес вам, Великому государю, в своем нутре, то есть, значит, в естестве…

Не слушая хозяина, Петр потянул за цепочку. Брюхо оленя раскрылось, на блюдо посыпались обжаренные в масле потроха: сеченые кишки, почки, сердце. Гости приглушенно, восторженно загомонили, зашептались.