Евреи в русской армии: 1827—1914.

Можно считать доказанным, что Николай намеревался частично решить еврейский вопрос насильным крещением кантонистов. Однако рассматривать распространение на евреев рекрутской повинности с точки зрения преднамеренной миссионерской задачи не представляется возможным. Массовые крещения в армии, начавшиеся много позже введения рекрутской повинности для евреев, совпали по времени с решительным поворотом николаевской «еврейской политики» в сторону ассимиляции — через учреждение школ, уничтожение кагала, введение полезных и бесполезных разрядов среди еврейского населения и пр. Сопротивление государственной машины, местного начальства и особенно самих евреев привело к тому, что практически всегда в батальонах кантонистов выкресты составляли по официальным цифрам максимум треть, причем эти цифры следует считать завышенными. Своеобразные бунты в армии и реакция на них военного ведомства — явление поразительное, не укладывающееся в традиционные рамки восприятия евреев середины XIX в. и русской военно-бюрократической машины, — демонстрирует, что Военный департамент не шел слепо на поводу у государственного законодательства и что, вероятно, уже в 1860-е годы высшая военная бюрократия, опережая в своем мышлении на полвека развитие государственного законотворчества, была готова к либеральной реформе, предоставляющей право свободы совести военнослужащим. С другой стороны, эти бунты позволяют говорить о невероятном упорстве еврейских кантонистов и об их неколебимой вере в справедливость государственного закона и в подлинность данных государством обещаний. Важно отметить противоречие между жесткими по отношению к евреям установками государственного уровня и ускользающими от однозначного определения тенденциями и настроениями на местах. В этом смысле особого внимания — и может, дальнейшей разработки — требует вопрос об отношениях еврейских кантонистов и их самого что ни на есть непосредственного начальства, офицеров среднего уровня и соответствующего государственного чиновничества. В первом приближении эти отношения представляются более человечными и прагматичными, чем их рисует русско-еврейская историография.

Черная легенда, оплакивающая судьбу еврейских детей, отданных в солдаты, не выдерживает проверки историческими документами и — что особо интересно — проверки культурной памятью. В семейных воспоминаниях запечатлен совсем иной образ евреев-кантонистов. О них рассказывают — в точном согласии с воспоминанием, процитированным в начале этой главы, — как о людях грубых, мужественных, недюжинной физической силы и душевного здоровья. Не случайно их нанимали сторожами и телохранителями. Владимир Максимович Пискунов вспоминает своего деда, восьмидесятилетнего николаевского кантониста, неслыханной грубости солдафона, закостеневшего в иудейской традиции, которому достаточно было, сидя за столом, пошевелить пальцем, чтобы вокруг него все забегали-засуетились^{449}. Дина Рубина сообщает о прадеде своего свекра, Карафелове, еврейском кантонисте, которого священник в батальоне отказался крестить, назвав «Карафелом» — скорей всего, Картафилом, т. е. Вечным жидом. Он отслужил в армии все двадцать пять лет, получил полный георгиевский бант (т. е. награжден орденом Георгия Победоносца всех степеней) и прославился как «нечеловеческой силы и большого мужества мужик». «Еще одна легенда, с ним связанная, повествует о последних днях его жизни, — рассказывает Дина Рубина. — Он уже лежал, парализованный, в своем доме, окруженный детьми и внуками. Один из его сыновей, отчаянный головорез и народоволец, подорвал, как рассказывают, то ли повозку, на которой ехал губернатор, то ли кого-то еще. Словом, он убегал, его преследовали жандармы. Он вбежал в дом, и отец, уже прикованный к постели, показал ему глазами — через чердак — на крыши. И также молча приказал домочадцам достать из шкафа мундир с четырьмя крестами. Его спешно облачили в мундир, и когда жандармы ворвались в дом и увидели лежащего ветерана, да еще полного георгиевского кавалера, они отдали честь и покинули дом»^{450}.

Генерал А.А. Игнатьев вспоминает о фельдфебеле Ошанском, печнике из еврейских кантонистов, присланном в начале 1870-х годов в кавалергардский полк и «в обход всех правил и законов» оставленном при полку. Когда он умер, оказалось, «что фельдфебель Ошанский много лет стоял во главе петербургской еврейской общины». Кроме съехавшихся со всего Петербурга евреев всех сословий его, как того требовал устав, хоронил кавалергардский полк в полном составе и при полном параде: «У гроба Александра Ивановича (Ошанского. — Й. П.-Ш.) аристократический военный мир перемешался с еврейским торговым и финансовым, а гвардейские солдаты — со скромными ремесленниками-евреями»^{451}.