Евреи в тайге

— Понимаете? — надо было сеять на рёлках, а мы сеяли на пади. А летом дожди ударили чисто как из ружья. Два года подряд дожди идут небывалые, и низины затоплены. А мы как раз на низине и сеяли. Пшеницы пять гектаров вымокло, овса девять — вымокло, гречихи пять— вымокло, сои полгектара — вымокло, огород вымок весь. Сено вымокло — две тысячи пудов.

Мне сделалось уныло от этого перечисления. Все вымокло!.. Что тут поделаешь с этаким «еврейским счастьем»?

Среди разговоров мы подъехали к самой коммуне. Это несколько деревянных построек, раскиданных с российской безалаберностью на громадной площадке. Равнина здесь, как тарелка. Конный пастух, сдавив ногами бока высоченной пегой лошади, сгонял стадо к коровнику. А коровы мычали, взбираясь по мосткам в коровник: коровы степенно шли доиться. Это были те самые коровы, благодаря которым в этом году, когда почти все посевы так глупо вымокли, продержалось хозяйство коммуны.

Коммуна сдает Дальсельсоюзу сливки, получая за литр сливок стоимость семи литров молока.

Но тут начинается игра ума.

— Не смотрите, что коровы малорослые. Зато молочные. Они дают литр сливок из пяги литров молока.

Кроме того, при выделке сливок остается творог, который съедается, а остатки продаются на сторону. Остается еще и отгон. Он идет на выкормку свиней.

Икоровцы купили у соседа-крестьянина несколько молочных поросят. Для опыта стали их кормить отгоном. Теперь поросята, оставшиеся у крестьянина, не достигают и по брюхо своим братцам, которые попали в еврейскую коммуну. Те живут по расейской рутине: их кормят помоями, и хозяин зарежет их под рождество. Одних он пропьет, другими закусит. А минские молодые коммунары готовят бэконных экспортных свиней, ценный товар, за который рассчитывают получить сельскохозяйственную машину.

Я помогал перетаскивать ведра с отгоном. Теплый запах вырвался из кухни, прошел через коровник и сразу ударил в носы тучному, мясистому, розовому племени иоркширов, которое уже нетерпеливо возилось у двери. С визгом и гомоном бросились они к нам. Боров, почтенный, крутой иоркшир, тяжело мотая розовым рылом, все норовит поесть отгону вне очереди да побольше.

— Это — наша чистая прибыль, эти свиньи, — сказал кто-то из парней и добавил — И сад тоже!

Фруктовый сад, который заложили минские мальчуганы, имеет всего около гектара. Замечателен он, однако, следующими двумя приметами: он первый по величине и хронологически тоже первый культурный фруктовый сад в Биробиджане.

Уже давно теоретически известна плодородность приамурской почвы. Но едят здесь дикий виноград, лесную ягоду голубицу да дикое таежное яблоко величиной со смородину. Сад построили все в счет тех же полученных кредитов, а, главное, все на те же доходы от молочного хозяйства. Других доходов не было:

— Нас же затопило!..

— Как вернется завхоз из города, — так сейчас айда в Сибирь за скотом: удваиваем стадо.

— Конечно, — заметил председатель, — мы имеем успех потому, что сразу попали в хорошие условия: дорога сносная и недалекая, и готовые дома. А кто попадает в другие районы, как бывает — за восемьдесят километров от станции, и там только тайга и ничего не приготовлено, — тем, конечно, плохо.

Я знаю, как плохо тем, кого безрассудство переселенческих планов забросило небольшими кучками в 5–6 семей за 80 километров от железной дороги, в тайгу и за болота. Что они там успеют? В какой мере и когда смогут они овладеть этой дикой, но волшебной страной?

Успех Икора, даже то, что Икору удалось спасти от наводнения, — маленький кристалл той драгоценной породы, которая называется Биробиджаном.

Позвали обедать.

Вот как питается коммуна в этот тяжелый год: утром едят свои сливки с творогом, мед со своей пасеки, на обед — телятину с картошкой. На ужин подали довольно вкусную рыбу. Это была кета, очень распространенная на Дальнем Востоке. Насчет телятины меня предупредили, что она «своя», от своих коров приплод. А насчет кеты не сказали. Я решил, — покупная. Значит, пчеловод с басом даром тревожился насчет рыбы-фиш: хоть кета, конечно, не щука с перцем, но евреи, повидимому, умеют есть и кету.

На стол все подается в неограниченных количествах, не по аппетиту местечка, а по аппетиту амурских казаков. Мой возница, парень с чубом, показывал катастрофические номера в еде: он точно отъедался за всех своих предков, которые голодали в местечке.

Уписывая вторую миску телятины с картошкой, он только раз обмолвился замечанием:

— Эх! — со вздохом сказал он. — Обида! Капусту подмочило и огурки. А то б сюда кислой капусты миску и огуркй…

Это был прирожденный едок, едок по призванию.

Вечером, в темноте, у скирды, женский голос шептал по-украински:

— Шмулик, серденько!.. Та не ходи до нас у Дежневку, бо воны тоби вси печенки повидбивають…

В коммуне, если не считать стряпухи-казачки, нет женщин.

— Нас так и зовут — еврейский монастырь, — сказал мне один колхозник.

Правда, когда я стал расспрашивать, кто и почему дал им такое прозвание, то святость стала понемногу отваливаться.

— Из Дежневки парни…

— Ну!..

— Ну, из Дежневки украинские парни старожильческие так прозвали…