Евреи в тайге

Утро было тихое, воздух стоял сухой, небо было чисто, когда мы выехали, но вскоре стало заволакивать тяжелой оловянной тучей.

— Уж не пожар ли? — сказал, правда, довольно беспечно ямщик.

На Амуре осени сухие. Резкий ветер высушивает дороги и тропы, ссыхается и увядает трава, и деревья начинают быстро обнажаться.

Странный вид получается тогда: вот лежала грузная гора, покрытая густою зеленью, — зелень была густая, как шерсть большого зверя. Но прошел трепет осени, унес листву, унес траву и кустарники, и вот гора лежит обнаженная, точно оборванная, ободранная. Как после побоища!

Сухо в воздухе, небо сурово, и огонь начинает тогда носиться по пустыне. Он мчится, как озверелый ветер, как весть о несчастье, как грозная болезнь. Он появляется неизвестно откуда и катится по высохшей траве. Он сжигает луга, пастбища, поля. Страшно тогда. Некуда укрыться от его дыхания. Огонь пожирает необъятные пространства, и пепел ложится опустошением на места, по которым он прошел. За десятки километров видно, как свинцовый налет дыма поднимается к небесам и застилает последнее сияние еще теплого солнца.

— Не иначе пожар, граждане! Большое горе бежит на людей, — повторял наш ямщик, поглядывая на небо.

К вечеру мы были на Амуре и сели на пароход. Ночью мне не спалось. Я вышел на палубу. Было совершенно темно. Дверь выходила на китайский берег. Я обогнул корпус парохода и вышел к противоположной, советской стороне.

Я увидел страшное зрелище: пылал берег. В этом месте горы извиваются вдоль реки, Хинган то поднимает вершины кверху, то ныряет в глубину и проваливается в Амур.

Я не мало исходил здесь с ружьем и хорошо помню, как бывало тяжело бороться с непроходимыми зарослями. Теперь там бегал и хозяйничал огонь. Он задумал дикое дело: ему как будто надо было сдвинуть сопку с места, утащить ее с собой, и он обхватил ее причудливой петлей. Он выжег почти правильный круг у ее вершины, затем скатился по хребту вниз, в овраг, и уперся в дно оврага, как бы укрепился там, чтобы лучше тащить сопку вниз.

Не знаю, как долго стоял я на палубе, оцепеневший и завороженный. Я видел, как огонь взбежал на следующую сопку и стал ее тоже опоясывать.

Была темная ночь. Кругом стояло безмолвие пустыни, небо было красно, и казалось, что горит весь мир. Наш пароход с его сотнями пассажиров, с его громадным трюмом, в котором лежали десятки тысяч пудов груза, казался жалким утенком на воде, а на берегу, прокладывая себе страшную свободу, гулял хищник.

На палубу вышел мой спутник.

Белопольский — биробиджанский колонист. Но приехал он не из Белоруссии и не из Украины, а из Южной Америки. Белопольский родился в маленьком местечке Подольской губернии. В 1905 году ему было пять лет. Его старшие братья участвовали в революционном движении и были заточены и сосланы, отец был убит на погроме.

Остатки его семьи эмигрировали в Южную Америку. Там он рос, учился, работал, вошел в жизнь. Что связывало его с Россией? Что оставил он здесь? Ничего.

И вот появился Биробиджан. Белопольский поехал в Биробиджан. Он бросил веселый город Буэнос-Айрес и поехал в тайгу. Он нашел здесь участок поглуше, где прокладывает дорогу экскаватор, и вот он работает там в качестве не то техника, не то механика.

Он не один здесь такой: весть о новой еврейской отчизне в стране Советов гулко прошла по странам, где погибает еврейская голытьба. Целыми группами прибывают иностранные евреи в дикую страну, где евреи советские начали строить человеческую жизнь.

В большинстве они выходцы или дети выходцев из России и эмигрировали после погрома 1905 года.

Я хорошо помню погром 1905 года… Я особенно хорошо помню добродушное отношение самих погромщиков к их делу. У меня был приятель, Борька Степанюк. В детстве мы вместе гоняли голубей, и: всякие другие дела мы тоже обделывали компанейски: общий пистолет имели, инкогнито питались грушами в соседском саду. А потом нето его жизнь, нето моя съехала куда-то вбок. Мы расстались и не виделись несколько лет. Зимой 1905 года я приехал на родину и повстречал Борьку, Борька вырос, стал высокий, здоровый, мордатый парень и одет был во все новое, — из-под нового пальто выглядывали новенькие плисовые шаровары. Повстречались, обнялись.

— Борька, — говорю я между прочим, — где это ты такой одяг славный достал?

Борька широко улыбнулся.

— Та на забастовке, — сказал он, ласково трепля меня по плечу.

Объяснение было непонятно: на какой такой забастовке можно, например, разжиться материалу на плисовые штаны?

— Та-ж в октябре! Ты що-ж не знаешь, що у нас тут по за манифестом забастовка была?

Городок наш был не индустриальный. Не было там предприятий, где работало бы больше 4–5 человек, забастовок у нас, кажется, и вовсе не было. Однако в погроме, который организовало министерство внутренних дел в ответ на всеобщую всероссийскую забастовку, приняла участие, в сослужении двух священников, и наша скромная полиция. Дельный вышел погром! Еврейские торговые ряды были сначала разграблены, а потом подожжены.