Еврейка

Проходит несколько минут, и Пиня наконец понимает, кто сегодня ведёт, делает шаг, ещё шаг, Валентина послушно, но неуверенно следует за ним. В голове у неё что-то шумит, и этот шум, и тёплая шерсть пининой шеи, и гладкая кожа широкого ошейника, который они выбирали с мужем вместе незадолго до его смерти — всё это придаёт ей уверенности, не позволяет окунуться в темноту паники и беспомощности. Пиня замедляет шаг.

— Я иду, я иду, — говорит она то ли собаке, то ли мужу, которого рядом нет.

Пиня привёл маму домой, посадил в кресло, и дочь далеко не сразу поняла, что в доме не так. Только через час она смогла оторваться от компьютера, тяжело поднялась и, в очередной раз споткнувшись по дороге из туалета в кухню, к холодильнику и снова в туалет, заметила и Пиню, и маму, замершую в кресле.

Скорая застала Валентину живой. Дочь мяла в руках окоченевшие мамины пальцы, с благодарность смотрела на притихшего за занавесками Пиню — он умел найти себе место так, чтобы не пугать гостей.

— Мама, мама, ты слышишь меня?

Валентина Николаевна слышит.

— Мама, я соврала про папу, он не хотел убивать его, слышишь?

— Я знаю, — выдыхает Валентина.

— И объявления он не клеил. Он их никогда не клеил, это я их клеила, мама…

Валентина хочет попросить дочь, попросить дочь… Третий инсульт лишает её речи, обескураживает, сбивает наповал, «что же я хотела, что? попросить дочь о…»

Носилки поднимают вверх, дочь разжимает сухие мамины пальцы и быстро, ни секунды не стесняясь присутствия врачей, снимает с маминой руки кольцо с изумрудом, папин подарок, редкая вещь, вдруг затеряется.

Валентина хочет попросить дочь, попросить дочь о Пине… Но она ощущает непривычную лёгкость на пальце, внезапное одиночество как физическую боль, как приговор и просит о Пине Бога.

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.