На станции я увидел другую девочку, где-то пяти лет от роду. Она кормила младшего брата, а он плакал. Маленький плакал, он был болен. В мутную банку джема опускала она крошечные кусочки хлеба и искусно запихивала их ему в рот. Моим глазам удалось увидеть эту мать, пятилетнюю мать, кормящую своего младенца. Я мог слышать ее нежные слова. Моя собственная мама, лучшая в мире, не могла изобрести такой колыбельной. Но эта, улыбаясь, вытирала его слезы, вселяя радость в его сердце, эта маленькая дочь Израиля. И Шолом-Алейхему здесь нечего было бы добавить.
Они, дети Израиля, были первыми осуждены на гибель и несчастья, большинство – без матери и отца. Их терзали холод, голод и вши. Святые мессии, святая боль. Почему в дни горя они стали первыми жертвами нечестивцев, первыми в ловушке зла, первыми осужденными на смерть, первыми, кого мясники бросили в свои вагоны? Их бросили в вагоны, огромные вагоны, как груду мусора, как пепел земли. И они везли их, убивали их, уничтожали их, без остатков или памяти.
Лучшие из моих детей сгинули. Горе мне. Проклятие и запустение.
Кацнельсон, к сожалению, был прав. Первой жертвой нацистов всегда становились дети, так как были слишком малы, чтобы работать. Кроме того, немцы были готовы на все, чтобы эти дети не выросли и не произвели на свет новое поколение евреев.
Среди шести миллионов погибших – полтора миллиона детей. В лагерях смерти немцы старались работать «эффективно». Поэтому они отрывали детей от родителей. Когда газовая камера заполнялась, детей кидали поверх голов взрослых, чтобы довести до максимума число убитых за один раз евреев. Позже нацисты решили, что не стоит тратить газ на детей (хотя стоимость газа, необходимого для умерщвления одной жертвы, не превышала одного цента). Поэтому иногда эсэсовцы кидали живых детей прямо в печи крематория.