Еврейские хроники XVII столетия. Эпоха "хмельничины".

Но из ряда оброненных в хронике Ганновера замечаний автобиографического характера, нам представляется совершенно бесспорным, что Ганновера правильнее всего будет характеризовать как еврейского ученого — «зятя на иждивении» у богатого жителя г. Заслава Авраама (очевидно, купца), причем Ганновер выступал иногда как любитель-проповедник (а не профессионал) с синагогальных амвонов[23]. В еврейском быту того времени это было весьма распространенным явлением; не приобщенные к богословской культуре богачи-купцы стремились выдавать замуж своих дочерей за ученых юношей, преимущественно отпрысков видных раввинских родов. Предоставляя последним возможность отдавать все свое время изучению талмуда, они подымались на ступень выше в общественном мнении, больше всего ценившем «ученых». Так, путем браков, осуществлялся «союз богатства и знания», который был издавна идеалом еврейской буржуазии. И не кто иной, как сам Ганновер, выступает красноречивым апологетом этого института «зятьев на иждивении», видя в нем один из важнейших залогов процветания наук (богословских «наук») среди польского еврейства. В хронике Ганновер уделяет много внимания этим «ученым зятьям». «Да и вообще не было во всем королевстве ни одного еврейского дома, в котором не изучали бы торы: или сам хозяин был ученый, или сын, или зять». Тут же Ганновер приводит соответствующую талмудическую цитату: «Кто почитает ученых, у того будут зятья ученые», и удовлетворенно констатирует: «вследствие сказанного всякая община изобиловала учеными»[24].

Не связанный непосредственно с «низменной материей», но являясь по существу «стипендиатом» социальной верхушки еврейства, в свою очередь смыкавшейся с верхушкой всего феодального общества, — Ганновер мог полностью отдаваться парению в мире «духа». И надо сказать, что свои неограниченные досуги он использовал самым плодотворным для себя образом. Читая хронику Ганновера, мы обнаруживаем, что автор не только овладел верхами еврейской богословской науки и был блестящим знатоком еврейской письменности, но и не был чужд увлечениям, охватившим тогда и наиболее рафинированные прослойки еврейской интеллигенции, став одним из адептов «лурианского» каббалистического учения.

В эти годы, еще носившие название «золотого покоя», накоплявшаяся революционная энергия народных масс уже улавливалась наиболее чуткими и пытливыми представителями эксплуатирующих классов. Еще были свежи в памяти крестьянско-казацкие выступления конца XVI и начала XVII в., и многие предвидели неизбежность новых и новых хлопских и казацких «бунтов». В этой атмосфере смятения и горьких предчувствий, охвативших часть представителей господствующих классов, каббалистическое учение Исаака Лурья (1536–1572) обладало особенно притягательной силой: оно уделяло исключительное внимание всевозможным магическим подсчетам (например, установление даты пришествия Мессии), «осмысливало» все «еврейские бедствия» как неизбежный этап непосредственного перехода к «освобождению», уводило своих адептов из мира страданий и тягостных предчувствий в чудесный мир «потустороннего», в мир мессианско-эсхатологических ожиданий. Мистические увлечения Ганновера очень заметно обнаруживаются в его хронике (меньше, впрочем, чем в других его произведениях). Вместе с тем Ганновер жадно впитывал в себя ничтожные крупицы «светского» знания, которые изредка проникали в еврейскую схоластическую талмудическую письменность его эпохи. Он знает и скудную еврейскую историческую литературу. Он цитирует хронику Ганса[25] и как бы связывает с ней свою летопись. Но Ганновер, очевидно, соприкасался иногда и непосредственно с «иноверной» культурой. Надо думать, что еще в годы своей жизни на Украине он знал кое-что из европейских языков (латинского, немецкого), не говоря уже о знании языков польского и украинского. Позже, находясь вдали от родины и, очевидно, пополнив свои лингвистические познания, Ганновер даже издает древнееврейско-немецко-латинско-итальянский словарик «Sofoh bruroh» (изд. 1-е, Прага, 1660).

Но что особенно выделяло Ганновера из круга его современников и земляков, это стиль. Мастерское владение языком, литературный такт и сдержанность приближают его хронику к классическим образцам. Книга Ганновера ни на одной странице не обращается из хроники в слезоточивую элегию, в плач Иеремии, который большинству еврейских мартирологистов представлялся совершеннейшим образцом. Пронизанная глубокой скорбью книга Ганновера — бесспорно, одно из замечательных и выдающихся явлений, ярко выделяющихся на сером фоне древнееврейской литературы его годов, находившейся в полосе длительного упадка.