Еврейские хроники XVII столетия. Эпоха «хмельничины»

Поэтому нельзя говорить о какой-либо «вине» евреев, а значит, и о заслуженном «возмездии». Социальная верхушка еврейского населения, согласно этой «теории», была не соучастником польского пана в деле крепостной эксплуатации селян, не проводником укрепления влияния польской феодальной государственности в украинской деревне и в городе, а только его орудием (или даже жертвой). «Полонизм, призвав еврея в исполнители своих насилий над крепостным русским населением, восстановил против него и простолюдина»[90]. Зависимость еврея-арендатора и ростовщика от пана всячески подчеркивалась и преувеличивалась. На последнего перекладывается вся ответственность за угнетение украинских (или «русских», по терминологии этих историков) крестьян. Даже жадность еврея-ростовщика и арендатора объявлялась результатом исключительно «корыстолюбия и бесчеловечности панов, которые своими постоянными и бесчестными поборами с евреев побуждали последних без зазрения совести обирать крестьян, чтобы в случае нужды иметь, чем удовлетворить алчность пана»[91].

Борьба украинского крестьянства, казацкой старшины и украинского мещанства, направленная против польских панов и польского феодального государства, жестоко ударила по еврейству только в силу «рокового» исторического недоразумения. Как любили метафорически выражаться еврейские буржуазные историки, еврейство оказалось «между молотом и наковальней».

Творцом этой наивной, апологетической, научно совершенно бесплодной «теории» надо, очевидно, считать И. Оршанского, наиболее одаренного представителя еврейской буржуазной публицистики 60 — 70-х годов.

И на дальнейших этапах развития еврейской буржуазной историографии теория «между молотом и наковальней» входит в ее «железный инвентарь»[92].

Еврейские буржуазные историки не были заинтересованы в преодолении этой теории, так легко снимающей «вину» с их предков по классу.

Для того чтобы показать, в какой степени еврейская буржуазная историография остается по сегодняшний день на почве излюбленных ею «теорий»: «между молотом и наковальней» и «одноклассовости» еврейского населения Украины — Польши, приведем достаточно показательную цитату из последней работы крупнейшего еврейского националистического историка С. Дубнова, десятки лет работавшего в области истории восточноевропейского (главным образом украинского) еврейства. В своем многотомном произведении, подводящем итог его работам, С. Дубнов пишет: «Украинский крестьянин ненавидел в пане помещика, католика и „ляха“ одновременно, но еще больше ненавистен был ему еврей-арендатор, в котором он видел не только представителя пана, но и чуждого ему „нехристя“. Так попали евреи между молотом и наковальней, между господином и рабом, поляком и русским. На почве, насыщенной вулканическими силами, столкнулись три класса, три религии, три нации и катастрофа оказалась неминуемой»[93].

Как мы уже знаем, еврейские хроники могут быть правильно поняты и истолкованы только при условии правильного учета важнейшего в них момента, а именно того, что социальная верхушка еврейского населения явилась стороной в грозном социальном столкновении между польскими магнатами и польской государственностью, с одной стороны, и украинским хлопом, казацкой старшиной и украинским мещанством — с другой. Эта мысль насквозь пронизывает еврейские хроники. Еврейские хроники бьют по теории «молота и наковальни» не только ценнейшим конкретно-историческим материалом, но ярко выраженными классовыми установками их авторов. В первую очередь это относится к Ганноверу.

Менее всего сам Натан Ганновер, автор важнейшей хроники, подходит под теорию «молота и наковальни», приписывающую евреям роль исключительно объекта в жестокой схватке между классами XVII в. Натан Ганновер не только правильно вскрывает социальные корни крестьянского участия в войне — он занимает в этой войне определенную позицию: поддерживает польских панов против украинских хлопов, он желает победы панам и поражения хлопам. И в этом отношении он — верный сын своего класса; эксплуататорской верхушки еврейского общества — союзника польских панов. Это проявляется и в большом и в малом: в большом, когда Ганновер скорбит о неурядицах в польском магнатском лагере и о неудачливости военачальника Доминика, используемых Хмельницким, и в малом, когда он не забывает по нескольку раз на одной странице при каждом упоминании Хмельницкого прибавить к его имени традиционно-еврейское проклятие: «да будет стерто имя его», а при упоминании «славных» королей и военачальников так же неизменно прибавлять традиционное еврейское благословение: «Да будет благословенна его память».

То же с Мейером из Щебржешина. Для него паны — воплощение всего доброго в человечестве, а хлопы — злодеи. Он пишет, отчетливо отдавая себе отчет в социальном характере конфликта, в момент поражения, нанесенного хлопами польскому войску: