Еврейский автомобиль

Вдруг моя нога заскользила, на дороге лежало чтото блестящее, я поскользнулся, блестящее было металлом, я упал на кучу нагрудных знаков, которые носила полевая жандармерия. Металлические щитки звенели, я погружался в них, как царь Мидас в красное золото, и был выше любого царя. Бляхи жандармерии. Те, кто носил эти бляхи, были равны богам, подумал я. И вот эти божественные знаки сброшены, блестящие щитки превратились в отбросы, в позорные струпья, а те, кто их носил когда-то, блуждают по лесу, и жесть не позванивает у них на груди.

Они теперь никого не могут схватить, никого не могут повесить на первом суку, теперь они сами мчатся, преследуемые, сквозь чащу, загнанные гончие, и, гляди-ка, здесь валяются и знаки различий: офицерские погоны и звезды, - вот капитан, а вот и майор, и полковник. Теперь все они значат не больше, чем я. Теперь я не был больше солдатом, я был свободен, и вдруг я захохотал: я лежал на куче нагрудных блях, держал в руке полковничий погон и хохотал, как безумный, а вокруг гремели орудийные залпы. Вдруг ветка сосны, толщиной в палец, упала, словно срезанная, на землю рядом со мной. Я перестал хохотать. Рядом была яма, я залез в нее, и, лежа в яме на мягком мху, я почувствовал, что не смогу больше сделать ни шагу. Только тут я заметил, что забыл ранец и винтовку в машине. Ранец ничего, а вот винтовка... что я буду теперь делать, если придут русские? Вдруг в путанице ветвей мне почудились повешенные крестьяне с их обледенелыми босыми ногами, я снова вскочил и помчался по лесу.

Лес кончился сразу. Я увидел поле, на нем стояли солдаты, подняв руки вверх: пленные! Я бросился назад и увидел, что солдаты медленно опускают руки и молча садятся на землю, как стая ворон. Потом я увидел русского в длинной серо-коричневой шинели и с винтовкой с примкнутым штыком. Тень сосен упала на поле. Я все время бежал на запад, направление было правильным, значит, и на западе уже были русские. Путь к свободе отрезан!

Это конец, подумал я, как загнанный зверь. В лесу трещали выстрелы. Ясно, русские прочесывают лес, у них железный гребень, и им они прочесывают лес, а я вошь, которая повисла на волосах леса.

Я достал карманный нож и открыл его. Заблестело лезвие, очень ли будет больно? Я вошь, но живым они меня не возьмут. Я провел острием по ногтю, поскоблил немножко. Нож был тупым. Я уставился на лезвие: кусок серой стали с круглыми пятнами ржавчины. Ничего не выйдет, только зря буду мучиться. Пленные в поле зажгли костер. А если русские совсем другие? Если они оставят нам жизнь?

А может быть, отпустят на свободу? Чепуха. Это просто дешевая маскировка: гремят выстрелы - вот действительность! Я заставил себя подняться на ноги. Если уж суждено мне умереть, так пусть я паду от честной пули. Качаясь, я пошел по открытой пробеке. Кто-то тихо позвал: "Эй!" Я вздрогнул, перепуганный насмерть, и огляделся вокруг: на просеке никого не было. Снова кто-то тихо позвал: "Эй!" Зов шел из зарослей ежевики, я узнал голос ефрейтора.

Я подполз к зарослям, они казались непроходимыми, заграждение из гибких петель и колючих шипов. Все равно я полз. Кожа и одежда рвались в клочки, но вот я увидел в зелени глубокую яму.

- Здесь нас .никто не найдет, - сказал ефрейтор. Его лицо было расцарапано, на шее и на руках запеклась кровь.

Я прохрипел, что русские уже стоят к западу от леса, мой друг молча кивнул головой. Я смотрел в его растерзанное лицо, и искорка надежды снова зажглась в моем сердце. Теперь я хоть был не один.

- Выше голову! - сказал мой друг, пока мы можем с.... еще не все потеряно. - И он шепотом объяснил мне свой план. Днем- мы будем прятаться, а двигаться только ночью. Американец стоит в сорока километрах отсюда, сам черт должен вмешаться, чтобы нам это не удалось! Пусть нам даже придется все ночи напролет ползти на животе, как змеям.

- А потом? - беззвучно спросил я.

Ефрейтор свистнул сквозь зубы.

- Германия лежит в дерьме, и на ближайшую тысячу лет ничего с этим не поделаешь, - сказал он.

Воздух в яме казался зеленым.

- Ну? - прошептал я лихорадочно.

- Мир велик, - сказал ефрейтор и вытащил свой портсигар, он зажал сигарету между пальцами, покрутил и, наконец, засунул в рот, но не зажег ее. - Мир велик, а Германия в дерьме, - сказал он и, пососав холодную сигарету, добавил, что запишется в иностранный легион или к англичанам в колониальные войска. Скоро будет спрос на немецких солдат.

Немцы - лучшие солдаты в мире и единственные, имеющие опыт войны на Востоке. Он сказал, что сам принимал во все1\1 этом участие с тридцать шестого года, и перечислил: Австрия, Судеты, Польша, Франция, Югославия, Восточный фронт, Италия - он в армии уже десятый год. И я подумал, почему же он всего-навсего только ефрейтор. По правде говоря, когда-то прежде он хотел учиться, рассказывал ефрейтор, изучать философию и историю, но теперь ему плевать на все это, теперь он стал ландскнехтом, им и останется.