Еврейский автомобиль

- Единство рабочих! - тихо проговорил он.

Что с ним случилось, черт возьми! До сих пор он был таким же, как все мы, он вместе с нами попал в плен, и вместе с нами ругал русских, и вместе с нами спорил о том, какой способ поджаривать бифштекс лучше, вспоминал бои под Нарвиком, а сегодня утром говорил об ультиматуме Черчилля. Но сейчас он перестал быть одним из нас: он сидел на нарах и вглядывался во что-то неподвижными глазами, и в его глазах я тоже увидел слезы.

- Ты бы, парень, заткнулся! - сказал Калле, слесарь по ремонту тракторов, который лежал на нарах справа от Пауля.

А я сказал:

- Можешь навсегда остаться здесь у Иванов.

Пауль ничего не ответил. Он неподвижно сидел на нарах, потом что-то проворчал, лег и укрылся с головой одеялом. Он притворился, что спит, но я видел, как ночью он встал, подошел к окошку и долго всматривался через стекло в ночь. Я тоже не мог уснуть, и Гёйнцу не спалось, мы сели к печке и стали тихо разговаривать.

- Эти идиоты думают, что нас Интересует эта их единая партия, - сказал Гейнц.

Я молча кивнул, глядя в черное жерло печки.

- Мы им не поддадимся! - сказал Гейнц. - Мы оба не поддадимся!

- Никогда в жизни я больше не стану заниматься политикой, - сказал я. Этот проклятый Гитлер сидит у меня в печенках.

- Единая партия! Одно название чего стоит, - сказал Гейнц презрительно и посмотрел на Пауля. - Любая политика означает растворение личности в массе, - продолжал Гейнц, - а мы решили утвердить свое "я" и не желаем больше растворяться в массе.

Дождь все лил и лил.

- Нас они на удочку не поймают, - сказал я.

А потом мы заговорили о том, как лучше жарить картошку. Гейнц знал способ поджаривать лучок, о котором мне раньше не доводилось слышать. И никто из нас больше не разговаривал с Паулем, который перестал быть одним из нас. Медленно наступил серый рассвет, а вода все клокотала ручьями. Дождь шел четвертый день, небо было как черно-зеленый разорванный мешок, казалось, что нас окружает своим влажным шумом водопад, и было ясно, что англичане не прилетят и сегодня.

День как все другие

10 октября 1946 года, оглашение приговора Нюрнбергского процесса

Это был пленительный осенний день, долины, заросшие дикими яблонями, пылали багряным вином и изумрудом, вершины гор, покрытые глетчерами и освещенные оранжево-желтым солнцем, выступали на бескрайнем голубом небе, и даже каменистые склоны, спускающиеся с вершин в долины, серебрились пушком персиков. Вкрапленники кварца скалах отбрасывали резкое сияние, в воздухе пахло тимьяном и, несмотря на жаркое солнце, свежим снегом. Было часа три дня. Я только что закончил рыть кювет у левой обочины дороги - мы уже больше года работали над участком, который четырьмя изгибами круто поднимался в гору, - и зачищал лопатой откос, когда пришел старший инженер, сухощавый капитан лет шестидесяти. Стройный, худой, он был похож скорее на художника, чем на военного. Он подал знак закончить работу.

- Эй, работа капут, - радостно потирая руки, сказал молоденький конвоир.

Я вылез из кювета и занял свое место в одном из рядов, которые образовывали подобие походной колонны. Что случилось? Почему инженер приказал нам построиться, хотя до конца работы оставалось добрых два часа? Инженер кивком подозвал переводчика. Это тоже было необычно: если инженер хотел что-нибудь сказать нам, он всегда обращался к нашему лагерному старосте.

- Господин капитан приказал, чтобы все построились как положено, а командир рабочей роты отдал рапорт! - хриплым голосом прокричал переводчик.