Еврейский автомобиль

Так в однообразном ритме текло время со дня моего поступления в интернат, и только один день ярче других выделяется в моей памяти: 15 января 1933 года, день моего одиннадцатилетия. В день рождения и в день именин мы получали посылки - пятикилограммовый пакет с гостинцами, который, однако, нам не выдавали на руки и содержимое которого отец-инспектор кухни делил на четырнадцать порций, счастливцу клали одну такую порцию к завтраку перед прибором за общим столом, это была страстно желаемая добавка к утреннему завтраку, всегда состоявшему из ячменного кофе, булочки и двух ложек мармелада. Накануне вечером, когда в восемь часов погас свет в нашем дортуаре, где мы лежали в маленьких деревянных кабинках, отделенные друг от друга занавесками, я уже согрешил, подумав о тарелке, которая, как я надеялся, будет завтра стоять рядом с моей чашкой кофе. Я торопливо помолился святому Алоизию, патрону нашего конвикта, чтобы пакет, избави боже, не опоздал. Первой моей мыслью в пять часов утра, когда нас разбудил пронзительный звук колокольчика отца-инспектора, была не молитва к пресвятой деве Марии, а грешная радость в предвкушении сардин и кекса, и даже во время святой мессы я поймал себя на сластолюбивых мечтах об этих лакомствах.

Затем мы молча, повесив головы, упираясь взглядом в пятки идущего впереди, зашагали по бесконечному коридору в классы, молча закончили свой утренний урок, молча поднялись по звонку, снова построились в пары и молча, с опущенными головами зашагали по бесконечному коридору и вниз по лестнице в трапезную. Вопреки уставу я поднял глаза: перед моим прибором красовалась полная тарелка. Я разглядел кусок пирога с изюмом, и коробочку сардин, и плитку шоколада, и фрукты, и письмо - как всегда распечатанное. Потом я стоял перед всем этим великолепием и, сложив руки, повторял слова застольной молитвы, которую читал дежурный отец-инспектор. Наконец был подан знак садиться, и, так как по дороге в столовую никто не поднял головы и никто ничего не шепнул соседу, был подан знак, разрешающий говорить. Внезапно зашумели голоса, словно воробьиная стая в ветвях. Тарелки моих соседей по столу потянулись к моим сокровищам, и я делил сардины, и кекс, и яблоки, только Шиллер Фридрих, чех, который сидел слева от меня, ничего не получил, он мне тоже ничего не давал из своего пакета. Эти утренние радости длились целых две недели, это я помню точно, а потом дни снова стали пустыми, как всегда, и одним из таких пустых дней был, вероятно, день, когда в далеком рейхе пришел к власти Адольф Гитлер, чтобы уничтожить красных, но я ничего об этом не помню.

Я помню только, что нам в монастыре было запрещено говорить о Гитлере, что однажды у нас производилось целое дознание, потому что кто-то нарисовал на доске свастику, и большая группа учеников пятого класса была исключена, и я помню, что восхищался ими.

Вообще о 1933 годе я помню мало, зато я никогда не забуду один день следующего года: февральский день, толстую ледяную корку на деревьях, жесткий шероховатый снег на благословляющих руках статуи богоматери в нашем парке. Была масленица, накануне мы смотрели в школьном театре пьесу Раймунда "Крестьянин-миллионер" и растроганно внимали песне Вурцеля во славу довольства и теперь радовались, что завтра сможем пойти в Родаун, где нам покажут звуковой фильм "Герцог Рейхсштадский", как вдруг после третьего урока, как раз во время перемены, погас свет и зал погрузился в полумрак. Я сначала разозлился, что потух свет, потому что мы играли в настольный теннис и я пропустил верный мяч, но спустя несколько секунд уже радовался вместе со всеми, через пятнадцать минут начинались трехчасовые послеобеденные занятия, а если не будет света, их скорее всего отменят. Помню, что мы держали пари: включат свет до начала занятий или нет, я держал "против", а мой друг граф фон Штафперг, изнеженный мальчик, - "за", помню, что выиграл я. Света не было, в помещении царил сумрак, и кто-то побежал в коридор за отцом-инспектором. Отец-инспектор, маленький человечек с хитрым лицом, вылез из-за своей конторки, похожей на церковную кафедру, и вышел в коридор. Через несколько минут он вернулся с зажженной свечой и сказал, чтобы мы садились, он почитает нам веселую книгу. Такого еще никогда не случалось, и его голос, обычно резкий, слегка дрожал, когда он это говорил, - так, во всяком случае, мне показалось, - и внезапно я встревожился и другие встревожились тоже. Что случилось? Почему до сих пор нет света? Прошлой зимой тоже один раз не горел свет, но тогда все починили за несколько минут, а теперь уже больше часа нет света! Отец инспектор читал историю про "Кая из сундучка", я плохо слушал, но тем не менее заметил, что отец - инспектор несколько раз ошибался. Вдруг я услышал странный треск, он напоминал сухой отрывистый кашель, и маленький Лихтенберг закричал: "Они стреляют!" Мы вскочили, закричали все разом, затем распахнулась дверь, и влетел отец-инспектор из соседнего класса.