Еврейский Бог в Париже

Он стал чуть крупнее, шире в плечах, с тех пор как я его не видел, но пиджак такой же мешковатый, брюки сваливаются, а под пиджаком рубаха с потертым воротником и коротким, совсем не парижским галстуком. Галстук он повязывать не умел, мне не разрешал, покупал с застежкой сзади. Он что-то говорит, я не разбираю слов, может быть, их поглощает толпа, он и раньше не любил говорить, но хоть изредка, а теперь просто шлепает губами, и это смешит людей почему-то и заставляет охотней раскошеливаться.

– Эсмеральда! Эсмеральда! – слышу я.

Хочется им объяснить, моего отца зовут совсем не Эсмеральда, его зовут… как же его зовут, но он внезапно сбрасывает пиджак и, разогнавшись, раскручивает такое сальто, от которого в разные стороны летят брызги.

Вот тебе и Эсмеральда!

– Нравится? – спрашивает Шинкиле, усаживаясь рядом со мной. Помните велосипед, это мой друг, клоун, назвал себя Эсмеральда и не говорит – почему, ему видней, он – симпатичный, мы работаем на рынке по воскресеньям, он и я, всегда так много народа, мы догадываемся друг о друге только по аплодисментам, он и я, здесь можно хорошо заработать, столько туристов, все хорошо, правда, все хорошо? Ой, не все, не все! – вскрикивает он, разглядев меня.- Вас на минутку нельзя оставить, а где малыш, вы сами, как маленький, вам сегодня не до музыки, я не стану играть, вам нравится Эсмеральда, мне до смерти надоели его трюки, но сам он никогда не надоест, он не может надоесть, правда, я знаю – куда он сегодня пойдет, поднимайтесь, поднимайтесь, что вы от него оторваться не можете, он всегда тут, никуда не денется.

– Эсмеральда! – крикнул он моему отцу.- Жди нас, мы еще заглянем к тебе сегодня.

Он приводит меня в маленький ресторанчик на улице Розье. В зале много заполошенных людей. Все евреи. Это еврейский ресторанчик.

– Покушайте,- говорит Шинкиле.- Вам надо вкусно покушать. Здесь все свои.

Кто это – свои? Он подводит меня к полкам с разными кушаньями в казанках и блюдах, из которых надо набирать самим. Два полных человечка со скрещенными на груди руками наблюдают за нашими манипуляциями из-за стойки неодобрительно.

– Очень хорошие люди,- объясняет Шинкиле.- Они – братья. У меня здесь кредит, но я им не пользуюсь.

Одного из братьев позвали, он побежал в зал, другой остался.

– Флейш мит латкес,- популярно объясняет мне Шинкиле,- это вкусно, мы попробуем все, кислое, соленое, жаркое с балабушками обязательно и редьку со шкварками, ай, какая редька, какая редька,- вскрикивает он, низко наклонившись над блюдом и принюхиваясь.- Могу спорить, вы обожаете форшмак, все гои обожают форшмак, а вы, хоть и еврей, все равно гой, я накладываю форшмак, вот, и, конечно, фаршированную шейку, ваша мама умела фаршировать куриную шейку?

– Отец.

– Отец? Это редкость, чтобы отец умел что-то делать по готовке, а ваш умел делать шейку, о, у вас великий отец.

Да, у меня был великий отец, и он с утра нашпиговывал шейку мукой и жиром в день моего приезда домой и заскорузлыми очень мужскими пальцами пытался сшить ее, чтобы она не распалась, а потом перекусывал нитку, и кусочек нитки оставался на подбородке, пока я не подходил и не снимал его.

Здесь хорошо, но все же что-то не так. Легкое подташнивание мешает мне быть счастливым.

– Хватит, Шинкиле,- говорю я.- Куда столько?

А он все набирает, набирает.

– А сладкое? – шепчет он.- Как же без сладкого, тут такое сладкое, я вам рассказывал, яблочный струдель…

Но, не дождавшись, пока он подхватит ложкой янтарный кусок яблочного струделя, я едва успеваю поставить тарелку на место и выбегаю на воздух. Там, сделав несколько шагов за угол ресторанчика, я начинаю блевать с таким аппетитом, с каким

Шинкиле собирался есть.

Стайка хасидов на другой стороне улицы шумно осуждает мое поведение, потом, взмахнув полами лапсердаков, они устремляются ко мне, я готовлюсь защищаться, но тут успевает Шинкиле.

– Идите, идите! – кричит он хасидам.- Разволновались! Тоже мне святые! Представьте себе, человек болен, человек заболел, вы что, никогда не видели больного еврея? Тьфу на вас! Идите, сами жрите свою гусиную печенку.

При мысли о гусиной печенке мне становится еще хуже, но хасиды, пристыженные Шинкиле, ворча расходятся.

– А теперь объясните,- сказал Шинкиле.

– Это долгий разговор…

– А все-таки…

– Я не могу, понимаешь, Шинкиле, есть в Париже еврейское, я, кажется, нигде не могу его есть.

– Но это очень вкусно! Разве вы никогда этого не ели?

– Ел. Но всегда через силу.

– Почему?

– Долгий разговор.

– А все-таки…

Мы отходим еще дальше, садимся на край тротуара, и я рассказываю. /Баллада о гусиной печенке/

Еврей не может не ошибиться

Он ошибается самозабвенно

Как я ошибся на этих страницах

Как Бог ошибался, создавая Вселенную

Всеми несчастьями ты обязан еврейству

Нет

Всеми несчастьями ты обязан себе.

Когда он берет себе псевдоним

Чтобы казаться людям другим

Русским или эвенком

Жена говорит:

Здесь ты как Иванов поступил

А здесь как пархатый Френкель.

Всеми несчастьями ты обязан еврейству

Нет

Всеми несчастьями ты обязан себе.

Если живет не в сыром подвале

А в роскошном особняке

Собак не заводит, чтоб не покусали