Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Ярослав Ивашкевич намекает на некую увлеченность Эренбурга — условно говоря — еврейской проблематикой. Но он не совсем прав. Эренбург действительно боролся, и небезуспешно, за статус русского писателя и русского поэта независимо от происхождения. Борьба составляла немалую часть его общественного существования. Стоит обратить внимание на одну из ранних статей, опубликованных в «Биржевых ведомостях» через полтора месяца после Февральской революции. Статья называется «Французские евреи и война»: «Даже в странах, где евреи являются париями, они отчаянно защищали свою или, вернее, чужую землю, показав этим, что не количеством благ покупается любовь человека к земле, на которой он живет». Подобный единый феномен человеческого бытия распространялся на самого Эренбурга. Выпущенный по ходатайству Николая Бухарина во Францию наследником Дзержинского Рудольфом Менжинским, еще не сбросившим маску насильника поневоле, Эренбург не пожелал превратиться в эмигранта. Что же им руководило? На этот вопрос разные люди отвечали и отвечают по-разному. Правда, он перестал проклинать большевиков, чем занимался в первые годы революции и Гражданской войны, не вписавшись в Белый стан и отшатнувшись от него прочь, когда убедился в том, что принесла с собой Белая идея, о которой Марина Цветаева, например, судила издали и понаслышке, поплатившись годами позора и муки из-за теснейших связей мужа Сергея Эфрона с марковскими расстрельщиками, а затем и с НКВД, когда там господствовали Ягода, Ежов и Берия. Деятельность деникинского Осведомительного агентства, именуемого для краткости Осваг, насквозь и яростно антисемитская, эксцессы, в которых принимали участие дроздовцы и марковцы, погромы Май-Маевского и виселицы Слащова, берлинская офицерская камарилья — винберги, таборитские и шабельские-борк, убившие Набокова и распространявшие «Протоколы сионских мудрецов», не могли не отвратить Эренбурга от чистых — якобы — риз антибольшевистского Белого — лебединого — движения. Столкнувшись с деятельностью таких обитателей идеологических помоек, как генерал Бискупский, генерал граф Череп-Спиридович, барон Меллер-Закомельский, князь Жевахов, «курский соловей» Марков 2-й — будущий сотрудник Юлиуса Штрайхера, автор книги «Николай II и евреи», один из положительных персонажей солженицынского «Красного колеса» генерал Нечволодов, сенаторы Нейдхарт и князь Долгоруков, Беллегарде и Римский-Корсаков, барон Таубе, граф Граббе, генералы Захаров и Трепов, он пришел в ужас и понял, что Россия, которую защищают они и такие типы, как Шварц-Бостунич, идет полным ходом в тупик. Этим героям Рейхенхалле место было не в столицах европейских государств, а на скамье подсудимых. Крайности большевизма никого не оправдывают, а эмиграция 20-х годов попала почти целиком в их преступные руки. Многие беглецы, такие, например, как Иван Бунин или Тэффи, закрывали на происходившее глаза. Социалистическое прошлое Эренбурга и демократическая закваска не позволяла ему это сделать.

Но в Москве он оставаться не хотел и не мог. Отъезд не означал окончательного разрыва с Родиной. Его странное поведение и с профессиональной точки зрения, и с человеческой, обывательской, ничем иным нельзя объяснить, как только кровной привязанностью к России, осложненной культурными устремлениями и пониманием — дальновидным пониманием — резко изменившейся обстановки в Европе, скатывающейся в болото агрессивного национализма, на пути которого надо возводить мощную преграду, способную выдержать удар немецкой — утяжеленной песком и галькой — волны.

Но кто же камень положил в мою протянутую руку…

— Скажи-ка, кудесник, любимец богинь, — произнес блондин в бордовой рубашке с едкой иронией, намекая на отношение начальствующих в нашей группе девчонок ко мне, — скажи-ка, кудесник, любимец богов, — повторил он еще более едко, — отчего этот паршивенький и уродливый камешек, — он произносил определения с все возрастающей неприязнью и даже ненавистью, — носит столь громкое название? Поименован в честь великого, нет, пожалуй, величайшего народа! Избранного народа!

Я плохо слушал его. Мое внимание больше привлек камень. Действительно, он не отличался красотой. Я не успел толком прочитать подпись, но на всякий пожарный промычал:

— Почем я знаю?.. Ну, такое дали. Я не геолог. — Он смотрел на мои корчи равнодушно, без всякого вызова, изучающе, и его чуть выпуклые серо-водянистые глаза не выражали никаких особых чувств. Голос звучал отдельно от взгляда, не коррелировал с ним.

— Нелепая штука, — бросил он с безразличием, крюком притискивая мое плечо к своему, — нигде я здесь не обнаружил надписи «Русский камень», а мы ведь в России живем! Нет надписи и «Французский камень» или американский какой-нибудь, а вот еврейский есть!

Я физически не слабее его и мог, конечно, без труда высвободиться. Более того, я легко бы его отшвырнул — в школе занимался самбо. Но я безвольно стоял и ожидал, что будет дальше. А он давил на плечо и давил и додавился — я напряг мускулы.

— Тебе больно? Неприятно? — Я молчал.