Еврейский погром

– Держи, держи! а-ту!

– Го-го-го!

На углу стоим мы, кучка гимназистов.

Только что разгромили бакалейную лавку.

Весёлые добродушные парни подмигивают нам.

– Эх, милый барин, – обращается к одному из нас молодой верзила, – дай-ка папироску?

– И сам бы рад покурить, да нет.

– Ах, барин бедный, курить нечего. Ребята, у кого табак?

– Вот табак, – показывает кто-то из толпы на запертую табачную лавочку.

– А может лавка русского.

– А не всё тебе равно – русский жид или жидовский жид?

– Барине, прикажи! – подмывающе обращается верзила к желавшему покурить.

И тот… весело машет рукой.

С диким воплем восторга бросается толпа и через несколько минут десятки рук протягиваются к нам с папиросами.

Лица радостные, умильные, блаженные.

Мы, смущённые, берём по папироске и улыбаемся этой толпе, а она ревёт:

– Берите больше, всё берите. На дом вам снесём. Ура!

– Христос воскресе!

И мы целуемся с ними.

– Ребята, водки!

А мы, растерянные, смущённые, торопимся незаметно стушеваться, исчезнуть.

Второй день.

Где-то идут войска.

Какой-то еврей шмыгнул к нам во двор…

Надо спрятать, но что скажет кухарка?

Долго её убеждают, и наконец она раздражённо говорит:

– Ну, отстаньте от меня! Прячьте, коли охота с жидом возиться – меня и себя под топор подводить.

И высокий дрожащий еврей, молодой, худой поднимается по узкой лестнице на чердак, а кухарка испуганно оглядывает двор: нет ли свидетелей. И грозит ему кулаком:

– У, дрянь, не стоишь, чтоб пропадать из-за тебя!

И, довольные, мы опять уходим в город.

Там, на кладбище человек сорок опившихся.

Маленький белый домик – мертвецкая – уютно выглядит из зелени: кругом памятники, кресты, могилы, – тишина и покой.

Громадная толпа, как мёртвая.

Мы протискиваемся и стоим над трупами.

Окна открыты, но запах тяжёлый от этих на полу плотно друг около друга лежащих синих вздутых страшных фигур в оборванных, истасканных костюмах, по которым, как по печатным строчкам, читаешь историю их ужасного прозябания на земле вплоть до последнего мгновения, когда в каком-то угаре почуялся вдруг им выход… И они все лежат – это зеркало, это страшное отражение окружающей жизни.

Какая-то баба вздыхает:

– Вот и Пасха: из жидов пух, а из русских дух…

* * *

Пришли войска.

Сухой барабанный треск несётся по пустым улицам.

Ловят, тут же на улице раскладывают и секут.

Множество слухов. Высекли даму. Высекли унтер-офицера с георгиевским крестом. Схватили графа С., но он распахнул пальто и показал свой форменный фрак со звездой.

Общество возмущено.

Одному офицеру в доме моего товарища в моём присутствии показали на дверь.

Он вышел на улицу и крикнул:

– Только попадитесь мне: всех перепорю!

Ловят облавами. Неожиданно с двух противоположных концов появляются из боковых улиц войска, сходятся и всех попавших в эту мышеловку подвергают допросу и суду.

Тут же расставляются скамьи, появляются розги.

Преображенская улица в средней своей части сплошь почти была заселена евреями.

Я шёл к товарищу, когда вдруг из двух боковых улиц с барабанным треском появились солдаты.

Я и все со мной метнулись, как рыбы, почувствовавшие сеть.

Куда? За кем-то я проскочил в подворотню.

Подворотня захлопнулась, и я очутился во дворе, битком набитом евреями.

Двор, как бы дно глубокого колодца.

Из раскрытых окон всех этажей этого колодца смотрели на меня глаза евреев.

Я один среди них русский, и ужас охватил меня.

Они теперь могли сделать со мной, что хотели: убить и бросить в эту ужасную помойную яму.

Может быть, кто-нибудь из них видал, как я курил папироску, поданную мне из разграбленного магазина. И меня схватят и вытолкнут на суд туда на улицу, откуда уже несутся раздирающие душу вопли. Просто со злобы вытолкнут… А там, может быть, как раз тот офицер… И я стоял, переживая муки страха, унижения, тоски.

Мгновения казались мне веками и с высоты этих веков на меня смотрели из всех этих этажей тысячи глаз спокойных, терпеливых. Смотрели, понимая, конечно, моё положение, точно спрашивая:

– А ты, когда ты поймёшь, почувствуешь наше?..