Еврейский вопрос Ленину

В одном из многочисленных анекдотов такого рода чекист вызывает одесского еврея, очень похожего на Ленина, и приказывает ему сначала сменить характерную жилетку, затем избавиться от легко узнаваемой кепки и, наконец, сбрить бородку, чтобы ничто в нем не напоминало Ильича. Еврей нехотя соглашается, но при первой возможности спрашивает чекиста: «Ну, допустим, батенька, бороденку я сбрею, а мысли куда девать прикажете?» Здесь точно схвачена реакция населения на лживую официальную историю партии: мол, только у хитрого одесского еврея могут быть черты лица, повадки и мысли, точь-в-точь повторяющие ленинские. После падения коммунизма эти анекдоты с националистической окраской перекочевали в популярные книги по истории и теперь уже приняли откровенно антисемитский характер.[201]

Разрыв между неофициальной этнонациональной и официальной классовой идеологиями был примером глубоко дуалистического, двойственного — или, как определила ведущий американский советолог, «манихейского» строения советского дискурса об идентичности.[202] Каким бы ни был уровень откровенной ксенофобии в средствах массовой информации, литературе и фольклоре, партия хранила верность классовой фразеологии. Евреи, готовые к отъезду из СССР, воспринимались партийными и профсоюзными органами как предатели родины, готовые променять счастливую жизнь под советским солнцем на сомнительные преимущества насквозь прогнившего капитализма. Еврейские диссиденты, распространители самиздата или учителя иврита приравнивались судебными инстанциями к хулиганам, агентам иностранных разведок, религиозным агитаторам или просто к мелким уголовникам, то есть оказывались на языке уголовного кодекса изгоями, отвергшими созидательную жизнь советских граждан и опорочившими коммунистическую идеологию.

Режим использовал размытые классовые понятия, пытаясь скрыть от широкой общественности, кто же на самом деле все эти предатели родины, в действительности отмеченные ярко выраженной национальной принадлежностью: евреи, желающие покинуть страну; украинские диссиденты и активные защитники прав человека, протестующие против насильственной русификации; русская «гнилая интеллигенция», требующая либерализации общества; православные активисты; отказники-сионисты и преподаватели иврита. Кремль способствовал принятию резолюции ООН № 3379, приравнявшей сионизм к расизму, и заявил во всеуслышание о своем антисионизме, заклеймив Израиль как мелкобуржуазного прихвостня дяди Сэма, который держит под гнетом борющуюся за свободу молодую палестинскую демократию. Падение СССР ясно продемонстрировало, что марксистский понятийный аппарат оставался на всем протяжении послевоенного периода набором пустых пропагандистских словес, за которыми скрывалась могучая русопятская ксенофобия советского официоза.

В свете расистских страшилок

Крушение СССР отвратило многих от проблематичного и оторванного от реальной действительности марксизма и обратило к националистическому и этноцентричному мировоззрению. В 1990-е гг. Шульгин, Дикий и Меньшиков вышли в многотиражных книжных изданиях, как легальных, так и пиратских. В отличие от других рептилий русского антисемитизма бейлисовского периода, Меньшиков вошел в традицию русской охранительной мысли как выдающийся национальный журналист, предельно честный русский патриот, беспокоящийся о судьбе своего народа, миролюбивый мыслитель и православный праведник, злостно убитый евреями из ЧК. Сергей Нилус, в свое время опубликовавший «Протоколы», ныне оказался, благодаря публикациям в освященной церковью ксенофобской прессе, выдающимся православным старцем, без двух минут святым. Увидев, какое чудесное поле деятельности открылось для ультраправой идеологии, западные неофашисты, отрицатели Холокоста и расисты всех мастей ринулись в Российскую Федерацию проповедовать и агитировать, а вновь легализованные ультраправые приняли их с распростертыми объятьями.

Так в Москве появился Дэвид Дюк из Ку-клукс-клана. Причем Александр Проханов, много публиковавшийся в «Нашем современнике» и «Молодой гвардии», а ныне издающий сталинистскую, ксенофобскую и расистскую газетенку «Завтра», всячески помогал Дюку в его российской поездке и организовал его презентации в Музее Маяковского в самом центре Москвы. К тому времени советский официоз благополучно похоронил Маяковского как утопического интернационалиста, отбросил его гейнеобразную иронию, запретил рассуждения о его футуристической образности и исключил из маяковского дискурса любые упоминания о Лиле Брик, литературной даме еврейского происхождения, которая при жизни вдохновляла Маяковского, а после его кончины убедила самого Сталина сделать Маяковского великим советским поэтом.